Правила подводной охоты - Дмитрий Валентинович Янковский

— Похоже, Рипли поедет с нами.

— Ну и что? — неохотно ответил я. — Какая разница, с кем уходить за горизонт?

— Мы уже за горизонтом.

— В смысле? — я удивился и чуть привстал, опираясь на локоть. — Мы ведь не прибыли на свою базу.

— Ну и что? Учебка осталась за горизонтом.

Эта мысль показалась мне странноватой, но, раз уж беседа возобновилась, я решил выяснить у Паса то, что хотел:

— Слушай, а что у кухарки за прозвище? Что-то знакомое, но я все мозги наизнанку вывернул, пытаясь припомнить.

— Фильм был такой. Старый, еще двумерный. Там отряд десантников высаживается на планете, с которой утеряна связь. А консультантом у них была баба почти под два метра ростом. Капитан Рипли.

— Точно! — этой подсказки мне хватило. — Там еще были твари зубастые, кислотой плевались.

— Нет, у них вместо крови была кислота, — поправил меня Пас.

— Да. Я давно смотрел. Здешняя Рипли на артистку из того фильма даже лицом похожа.

— Есть такое. Она тебе понравилась?

— Ты что, совсем чокнулся? — я постучал себя пальцем по лбу. — Она же старая!

— По-моему, ей лет тридцать пять.

— Этого мало?

— Зато тело какое! Я и у молодых не видел таких упругих.

— У тебя легкая форма геронтофилии.

— Чего?

— Это изврат такой, когда старух трахают.

— Она не старуха, — возразил Пас.

— Ладно, давай лучше спать, — предложил я.

Пас притих. Честно говоря, первый день за чертой горизонта я представлял себе чуть иначе. Более героически, что ли. Хотелось стоять на палубе корабля и смотреть в пенные волны, а мы весь вечер прятались от “стариков” . Ладно, по проселку в Атлантику не добраться, так что скоро будет и море, и волны. Надо лишь набраться терпения.

Вспомнив о “стариках”, я подумал о водителе. Рано или поздно нам с ним придется столкнуться, и это меня тревожило. Я перевернулся на бок, прислонившись лбом к остывающему металлу — смотреть на звезды уже надоело. Сквозь проем люка лились убаюкивающие трели сверчков, от брони пахло машинным маслом. Через какое-то время мочевой пузырь напомнил о себе смутным беспокойством, и я решил справить малую нужду, чтобы не бегать потом среди ночи. Пас посапывал в темноте.

Я осторожно соскользнул со скамьи и шагнул в люк, стараясь не греметь подошвами ботинок по лестнице. Ночная сырость сгустилась росой, заставила воздух впитать всю горечь степной травы. Где-то вдалеке жутковато кричала ласка. Было зябко. Я соскочил в пыль и решил не отходить далеко.

Сделав свое дело, я собрался возвратиться в амфибию, но мое внимание привлекли странные звуки. Ощущение создавалось такое, будто за ближайшим холмом кто-то ищет в траве упавшие деньги — оттуда доносилось невнятное бормотание, шорох, а иногда отчетливые ругательства. Если бы голос показался мне незнакомым, я бы тихонько вернулся в амфибию, поскольку встречаться среди ночи с обкуренным “стариком” у меня не было никакого желания. Но в голосе слышался характерный булькающий присвист.

Я замер, разрываясь между желанием ни во что не вмешиваться и отчаянным любопытством. В конце концов у меня не осталось сил сопротивляться, и я, наклонившись, чтобы не маячить на фоне неба, двинулся на звук. Шуршание доносилось с открытого пространства между двумя соседними холмами, это было совсем рядом, метрах в тридцати от меня. Пришлось применять правила маскировки — присесть в траву и двигаться на корточках, коротким приставным шагом. Это давало возможность приминать траву у самых корней, не издавая практически ни единого звука. Таким образом я обогнул холм и замер, разглядев впереди смутную тень нашего взводного.

Жаб ходил кругами и громко выговаривал непонятные цифры.

— От тысячи двухсот до девятисот, — доносился его сипловатый голос.

— Стоп. Восемь-сорок. От девятисот до семисот. Стоп. Девять-тридцать. Нет, барракуда его дери!

Жаб прекратил нарезать круги, уселся и поднял из травы странный предмет. Сначала я решил, что это эластичный коврик от спинки воздушного аппарата, но уже через секунду понял свою ошибку. Это была толстая тетрадь, не обычная, электронная, а с белыми страницами из бумаги. Жаб принялся ее перелистывать, то и дело нашептывая ругательства разной степени сложности.

— Перестраховщик хренов, — сказал он неизвестно в чей адрес.

— Пескарь. Девять-тридцать! Может, еще на ручках тебя покачать?

Он жирно замазал стилом строчку в тетради.

— Девять-десять. Все. Точка. Девять-десять, барракуда тебя дери!

Жаб бросил тетрадь в траву, резко встал и снова принялся ходить кругами. На этот раз его слова не долетали до меня так отчетливо. Через какое-то время он успокоился, снова сел и взял в руки тетрадь. Только теперь он не читал ее, а принялся быстро писать сам. При этом он ерзал, грыз кончик стила, как первоклашка на уроке чистописания, а потом вдруг ни с того ни с сего выдрал лист, скомкал и бросил в траву.

— Чересчур! — фыркнул Жаб и снова принялся водить стилом по бумаге.

Но едва следующий лист покрылся вязью темных строчек, его постигла та же участь — белый комок полетел в мою сторону, упав буквально в двух шагах от лица.

Сердце у меня забилось так, что я перестал слышать трели сверчков. Дикое любопытство вновь овладело мной, но теперь мне недостаточно было смотреть на непонятные страдания Жаба, я хотел завладеть трофеем, содержавшим, как мне казалось, некую страшную тайну. И до тайны этой было, в прямом смысле слова, рукой подать. Но тянуться к цели мне не позволял страх быть замеченным.

“Хоть бы ветерком его придвинуло чуть поближе!” — взмолился я.

Но это была пустая молитва. То ли боги не желали оказывать мне содействие, то ли ждали проявлений смелости от меня самого. И я решился — осторожно вжался в траву и схватил бумагу, обливаясь потом от страха. Обратный путь дался мне не легче — я пятился, боясь выставить зад слишком высоко, иначе Жаб меня точно увидел бы, несмотря на увлеченность своим занятием. Судороги боязни разоблачения оставили меня лишь за уступом