Млечный путь № 1 2018 - Песах Амнуэль

Не знаю, что было между вами, но Смилович узнал. Возможно, не без вашего участия, хотя я не могу это доказать. Он был человеком вспыльчивым и с Магдой порвал. К тому времени он, вероятно, уже жил в коконе, и конец его был предрешен. Никто не мог связать это с вами. Уверен: вы написали статью о методике создания классического мира в результате разрыва связей с многомирием. Вы – ученый и не могли не зафиксировать приоритет. Вряд ли в вашем компьютере есть этот материал, существует масса возможностей хранить файлы так, чтобы ни одна экспертиза…

Профессор отступил на шаг.

– Самое печальное… – Он проговорил эти слова так тихо, что расслышать их было невозможно, и Розенфельд прочитал по губам. Не был уверен, что прочитал правильно. – Самое печальное, что все напрасно. Я старый дурак. Я думал… Надеялся… Глупо.

– Вы сделали это. – Розенфельд не повышал голоса, но в тишине коридора, где сейчас не было ни одного студента, голос прозвучал, как глас Божий, отражаясь – так ему показалось – от стен, оконных стекол и даже от потолка, ставшего неожиданно низким. – Вы это рассчитали, вы это сделали, и письмо Смиловича, когда вы о нем узнали, стало неприятным сюрпризом.

Профессор взял себя в руки.

– Доктор Розенфельд, – сказал он, демонстративно посмотрев на часы. – У меня лекция, простите.

В глаза Розенфельду он все-таки посмотрел. На долю секунды. Квант времени. Повернулся и пошел к лифту. Шел, сгорбившись, но с каждым шагом спина его выпрямлялась, а походка становилась уверенной: походка профессора, привыкшего к своей значимости, особости и обособленности.

Розенфельд спустился по лестнице.

Выйдя из здания и подставив лицо солнцу, он, не глядя, набрал номер.

Магда ответила сразу.

– Он признался, – сообщил Розенфельд.

***

– Ты не звонишь, – с упреком сказала Лайза. – Ты и раньше был необязательным.

Розенфельд не знал за собой такого недостатка, но память – штука странная и, прежде всего, избирательная. Он давно в этом убедился и научился не спорить, если у кого-то в памяти события сохранились не так или не в той последовательности, как у него.

– Мне нечего было тебе сказать, Лайза. Не было сглаза. Ничего не было. Просто… так получилось. Не повезло Любомиру. Это случается.

– Не нужно меня успокаивать! – воскликнула Лайза и, суда по звуку в трубке, что-то швырнула на пол. Или уронила. – Я точно знаю, что это она! Если бы ты хотел… Но тебе все равно! А мы были друзьями и даже…

Лайза захлебывалась словами, и Розенфельд с ужасом подумал, что сейчас она начнет вспоминать, как они целовались в парке, как однажды он привел ее к себе домой, когда родители уехали в Нью-Йорк, память ее придумает «факты», которых в его памяти не было, и при ее теперешнем настроении с Лайзы станется обвинить его в сексуальных домогательствах. Розенфельд живо представил газетные заголовки и успокоил себя тем, что он не голливудская звезда и до его приставаний много лет назад к школьной подруге никому нет дела.

– Лайза, – сказал он примирительно. – Уверяю тебя…

– Не нужно меня уверять. – Лайза неожиданно перешла с крика на шепот. – Лучше… – Она помолчала, ей было трудно выговорить то, что она хотела сказать. – Лучше пригласи меня в… к себе… Мне… Почему бы нам не встретиться, как…

– Непременно. – Розенфельд надеялся, что она не расслышала его вздоха. – Я позвоню, хорошо?

– Хорошо. – Вздох разочарования прозвучал громко и демонстративно.

***

– Зря потратил время? – участливо спросил Сильверберг, перекладывая на свою тарелку шницель с тарелки Розенфельда. – Я имею в виду твою навязчивую идею.

Розенфельд вяло ковырял вилкой в салате.

– Стареющий мужчина, – сказал он, глядя в тарелку. – Молодая женщина. Молодой соперник. Сюжет для бульварного романа.

– А! – воскликнул старший инспектор. – Ты все-таки посмотрел «Любить втроем»?

Розенфельд попытался вспомнить, о каком фильме толкует Сильверберг, не вспомнил и сказал:

– Да. Только все было не так.

– Конечно, – согласился Сильверберг, доедая бифштекс. – Иначе и драйва не было бы.

– Он очень хороший математик, – продолжал Розенфельд. – И физик прекрасный.

– Ты о ком? – удивился Сильверберг. – А! Смилович? Да, не повезло бедняге.

Эпитафия была краткой, и Розенфельд не стал ничего добавлять.

– Ужасно знать, кто убийца, и не иметь никаких, даже косвенных, доказательств. Так… теории.

– Если нет доказательств, – назидательно произнес Сильверберг, – то знать ты ничего не можешь. Э-э… Ты о ком, собственно?

– О Лапласе, – буркнул Розенфельд. – И о свободе воли.

Сильверберг положил в кофе слишком много сахара и не стал размешивать.

– Ты слышал, что профессор Литроу, у которого одно время работал Смилович…

– Что? – Розенфельд пролил несколько капель кофе на брюки.

– Ничего, – произнес Сильверберг, внимательно наблюдая за реакцией Розенфельда. – Я слышал, он в больнице. Симптомы, говорят, похожи на…

Сильверберг сделал неопределенный жест – то ли просто взмахнул рукой, то ли показал куда-то.

Розенфельд попытался посмотреть Сильвербергу в глаза, но тот отводил взгляд.

– Я разговаривал с ним на прошлой неделе, – сказал Розенфельд. – Мы говорили о физике.

– Конечно, – кивнул Сильверберг. – О физике, о чем же еще.

Рассказы

Эльвира ВАШКЕВИЧ

ЖАРА

Горячее марево наплывало из окна, шевелило прозрачные занавески, обтекало тяжелые сумрачные шторы, тянулось жаркими щупальцами в прохладную глубину комнаты. Фотографии в оловянных рамочках, расставленные на каминной полке, оживали от колыхания перегретого воздуха – казалось, что на строгих и напряженных лицах появляются улыбки, вздрагивают чинно сложенные на коленях руки, приподнимаются брови – давно ушедшие люди блестели из-под стекол совершенно живыми глазами, наблюдая и оценивая, будто даже переговариваясь между собой.

Гельмут фон Лаубе, бывший университетский профессор истории, помахал в окно соседке – фрау Майер. Та чинно поклонилась и заколыхалась обширными бедрами вниз по улице, аккуратно ставя тупоносые туфли на брусчатку, покрытую тонкой пыльной сеткой.

Честно говоря, Лаубе терпеть не мог фрау Майер, считал ее скандалисткой и сплетницей, но не поздороваться с соседкой для него было немыслимо – как он сам говорил: «Я слишком хорошо воспитан, чтобы моя жизнь была комфортной». Он сочувствовал дочери фрау Майер, рыжеволосой костлявой фрейлен Марте,