«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984 - Кир Булычев

— Да, ты прав, — сказал. Пакстон. Он подождал, пока Петви покинет наблюдательный пункт, а затем спустился сам.

Тучи уплыли на запад, луна ярко светила на чистом небе, и окрестность была как на ладони. Только лес сливался в сплошную черную массу.

Что-то шевельнулось в кустах — или это ему показалось? Он укрылся под деревом и стал ждать.

Опять! Чья-то тень… и затем Пакстон увидел своего врага. Епископ прилетел, когда было уже совсем темно и шел дождь. Он мог не заметить полигона, а если и увидит сейчас, то едва ли догадается о его назначении.

Пакстон попытался вспомнить, о чем говорили в столовой после прихода епископа. Кажется, о Грэме и его военных упражнениях больше не упоминали.

«Ну что ж, — сказал себе Пакстон, — попытка не пытка». И стремглав, пригибаясь к земле, он бросился назад к полигону. Добежав до насыпи, он оглянулся: епископ, крадучись, шел следом за ним.

Прекрасно.

Стараясь не спешить, он спустился по ступенькам к щиту, прикрывавшему вход на полигон, нажал на кнопку и отошел в сторону.

Епископ, в шуршащей шелковой рясе, с пистолетом в руке, подошел, озираясь, к проему и некоторое время вглядывался в пустоту. Затем он ринулся на полигон.

Постояв немного, Пакстон вышел из темноты и надавил на вторую кнопку. Щит, словно железный занавес, опустился, наглухо закрыв проем.

Уф! Пакстон перевел дух. Все было кончено.

Хантер просчитался!

Теперь спешить некуда. Можно вернуться к Нельсону, а тот либо сам переправит его в надежное место, либо поможет организовать переезд.

Поднимаясь, он оступился и чуть было не полетел вниз — как вдруг раздался оглушительный взрыв. Пакстон привстал, морщась от боли и грохота… И эту минуту что-то прояснилось в его мозгу.

Он еще не понимал как следует, что с ним происходит, но знал, что ему надо делать, и, спрыгнув в лестницы, бросился обратно, к щиту.

С минуты на минуту Петви начнет атаку. Все было тихо после первого предупредительного удара, луна сияла на небе, и окрестность, словно необозримое кладбище, расстилалась вокруг, — но с минуты на минуту Петви начнет атаку! «Я должен вытащить его отсюда, — думал Пакстон или кто-то, отвечавший за него, — я не могу бросить его на верную смерть. Не могу. Не могу.

Я не могу убить человека».

«Но почему же, — возразил он сам себе. — Либо он, либо ты. Вопрос стоит только так. Ты борешься за свою жизнь! Или?..»

Он отыскал кнопку и через открывшийся проем выбрался на полигон. Каким одиночеством веяло от этой квадратной мили перепаханного снарядами пространства, отгороженного от всей остальной земли, словно место последнего суда!

«А ведь так оно и есть, — подумал он. — Место, где вершится суд над Человеком.

Юный Грэм, быть может, единственный из всех нас, кто по-настоящему честен. Он истинный варвар, как называет его дедя; он не лицемерит — и видит наше прошлое таким, каким оно было на самом деле, и живет по его законам».

Петви все еще молчал — вероятно, ждал ответного залпа. Впереди по искромсанному, вздыбленному полю брела одинокая фигура — это мог быть только епископ.

Громко окликнув его, Пакстон помчался наперерез, а епископ обернулся и наставил на него руку с пистолетом.

Пакстон остановился… Пистолет поднялся выше, из дула вырвалось голубоватое облачко, и Пакстона словно полоснуло по шее ниже уха, и потекло за воротник.

Он машинально отпрыгнул в сторону, бросился на землю и пополз. Терзаемый страхом, яростью и унижением, он нырнул в воронку.

Ах вот как. Он бежал, чтобы спасти его, а тот…

«Я должен был бросить его здесь», — подумал он. Он поднес руку к шее, и пальцы сделались липкими. Но боли он не чувствовал.

«Надо бежать отсюда, не тратить времени, а просто бежать. Пусть Петви убивает епископа».

Он выкарабкался из воронки, и в лунном свете перед ним блеснуло новенькое ружье, должно быть выпавшее из рук погибшего робота., В эту минуту Пакстон увидел епископа в колыхающейся рясе: он деловито шагал, спешил — хотел убедиться, что укокошил Пакстона!

Бежать было поздно и — странно сказать — расхотелось. Пакстон никогда ни к кому не питал настоящей ненависти, но теперь он узнал, что это такое, теперь его обуяла дикая ненависть, и утолить ее могло только убийство, без колебаний, без жалости.

Он поднял ружье, его пальцы нашли курок; из дула вырвалось пламя, грянул гром.

Но епископ не упал, даже не отшатнулся; словно в страшном сне, он шел крупными, размеренными шагами, слегка подавшись вперед, и ряса развевалась вокруг его ног; его тело вобрало в себя смертоносный огонь, но смерть словно отступила перед неукротимой волей уничтожить противника.

Теперь настала очередь епископа, он увидел Пакстона, и пистолет снова взметнулся. Пуля ударила Пакстона в грудь, другая, третья, полилась кровь, но что-то здесь было не так.

Ведь не могут же, в самом деле, двое людей с расстояния в дюжину футов палить друг в друга и при этом остаться на ногах.

Пакстон выпрямился во весь рост и опустил ружье. А в нескольких шагах от него остановился епископ, отшвырнув прочь пистолет.

Несколько минут они стояли, уставившись друг на друга в бледном свете луны, и ярость их таяла, как дым.

— Пакстон, — тупо спросил епископ, — кто сотворил это с нами?

И странно было слышать его слова, как если бы он спросил: кто помешал нам убить друг друга?

На миг Пакстону подумалось: а может, и вправду им следовало довести дело до конца? Потому что некогда убийство почиталось доблестью, оно было доказательством силы и мужества и чуть ли не давало право именоваться Человеком.

Но им не позволили убить друг друга.

Ведь нельзя же убить ближнего, стреляя из пугача пластмассовыми пульками, наполненными жидкостью, похожей на клюквенный сок. И невозможно застрелить из ружья, которое с грохотом изрыгает пламя и дым, и ничего больше, ибо оно заряжено холостыми патронами.

И разве это поле — не игрушечный театр войны, не игрушка ли вся эта артиллерия, все эти полностью переработанные бомбы, эти роботы-солдаты, которые разлетаются вдребезги под грохот канонады, чтобы потом их собрали вновь и опять послали в бой?

Епископ проговорил:

— Я чувствую себя последним дураком, Пакстон… — Он добавил еще несколько слов, которых никогда не произнес бы настоящий епископ, потому что настоящий епископ никогда себя дураком не чувствует.

Но Пакстон испытывал то же, что