Комсомолец - Андрей Анатольевич Федин

– Э-э-э… Санек! Да что ты там возишься?! Нашего сержанта на тебя нет. Он запросто бы научил просыпаться вовремя и быстро.

– Санек, – пробормотал я.

Напоследок снова пробежался глазами по комнате. Три кровати, три тумбы, два стола, два стула, шкаф, зеркало, бордовые шторы, окно с грязными стеклами. Совсем не похоже на больничную палату. Если только она не из странного сна. Взгляд задержался на чемодане, что виднелся под моей кроватью. Старый, потертый, коричневый с металлическими углами. Я видел похожие чемоданы в кино (в тех же фильмах про войну). Привлек меня не его ретровид, а наклеенная на него пожелтевшая бумага с короткой надписью «Александр Усик».

«Александр Усик, – мысленно повторил я. – Санек».

* * *

«Не больница», – подумал я, шагнув за порог комнаты. Вдохнул запах хлорки, поморгал, привыкая к скудному освещению. Посмотрел по сторонам. В удивлении вскинул брови (чужие, светлые, едва заметные). Коридор больницы во сне мог быть любым. Как и больничные палаты. Вот только этот коридор я узнал, пусть он и отличался в мелочах от тех его ипостасей, что мне доводилось видеть раньше.

Находился он точно не в больничном корпусе, а в корпусе студенческого общежития. Тут не могло быть сомнений. Уж очень хорошо я помнил это место. Эту лестницу, эту вечно запертую дверь, что вела в проход к соседнему корпусу. В бытность моего студенчества эти стены украшали похабные надписи, а линолеум пола пестрел многочисленными подпалинами – следами от брошенных на него окурков.

Еще я видел этот коридор с ровными и чистыми розовыми стенами, с аккуратными лестничными перилами и выполненными под мрамор плитками пола – блестящими, новенькими. Таким этот коридор я увидел, когда приходил в общежитие проведать своего младшего сына. Восхитился тогда хорошим ремонтом. И удивился стоявшим на каждом этаже столам – постам строгих дежурных.

Сейчас дежурных я не увидел, как и столов (подобных нововведений не было здесь и во времена моей учебы – в начале девяностых). А вот плитка на полу была – неприглядная, я бы даже сказал, стремная, точно как в ванной комнате, которая не ремонтировалась с советских времен. Да и стены, пусть и не расписанные пошлыми фразами, казались унылыми, походили на больничные, те, что мне запомнились с детских лет.

Я обернулся, посмотрел на дверь. Отыскал взглядом три подтертые цифры, нарисованные через трафарет. Шестьсот восьмая комната. Вот почему я стоял едва ли не посреди коридора. Моя бывшая комната (шестьсот четвертая) находилась ближе к комнате с раковинами и веревками для сушки белья. Сын сейчас проживал в триста пятнадцатой, это на третьем этаже, не на шестом.

Удивительно, что мне приснилось именно это место, а не то мое общежитие из девяностых. Для девяностых этот коридор выглядел более чем странно: слишком чистый (даже без сигаретных окурков на полу), без клубов табачного дыма в воздухе. Да и двери здесь открывались неправильно: внутрь комнат (мы их собственными силами перевешивали, чтобы сложнее было выбить).

Я поправил на шее полотенце. Зашагал привычным в студенческие годы маршрутом к комнате с раковинами (никогда не знал, как она правильно называлась). Удивлялся царившей вокруг тишине. Ни крика, ни музыки, ни воплей телевизора, ни пьяной ругани, ни даже смеха. Словно не общага, а детский сад. Не хлопали двери, а шарканье моих тапок звучало пугающе громко.

Не удержался, заглянул в туалет (вход туда находился напротив «помывочно-постирушной» комнаты). В бытность моей учебы туалет на шестом этаже был всегда закрыт: на вечном ремонте. Приходилось спускаться этажом ниже, временами и двумя этажами, когда уровень фекалий в уборной на пятом этаже поднимался до порога комнаты. Дверь неожиданно поддалась. Резко усилившийся запах хлорки заставил меня чихнуть. Открыто.

Старые знакомые конструкции: насесты на высоких помостах с дырами. Никаких унитазов. Память воскресила их во сне в точности. Удивительно, что при этом она рисовала прочую обстановку общаги такой странной. Ведь это именно мой родной третий корпус. В этом я убедился, выглянув в окошко, когда мочился. Окна второго корпуса напротив. В некоторых горел свет, и это несмотря на то что на улице почти рассвело.

Пошел умываться. Знакомые покосившиеся раковины. Те же, что были здесь в девяностые (или очень похожие). На натянутых от стены до стены веревках сохла одежда – странная, словно вынутая из бабушкиного сундука, где старушка хранила вещи покойного мужа. Из неплотно закрытых кранов капала вода. Через открытую форточку в комнату проникали трели пробудившихся птиц.

Я подошел к окну, выглянул на улицу. Понял, что не ошибся: в этом сне я действительно очутился в Зареченске, в студенческом общежитии Горного института. И все же картина, что предстала перед моими глазами, выглядела и знакомой, и незнакомой одновременно. Потому что проспект Ленина за окном смотрелся на удивление пустынным, а тополя под окном казались хрупкими, совсем юными.

– Что за хрень? – сказал я.

Подошел к раковине, подставил ладонь под падавшие из крана капли. Обнаружил, что вода мокрая, как бы по-идиотски это ни звучало. Сон удивлял своей реалистичностью. Я чувствовал запахи, слышал пение птиц и урчание (своего?) живота, ощущал холодные прикосновения капель воды. Никакой сердечной боли и нытья в суставах. Но языком обнаружил пустоту вместо малого коренного зуба на нижней челюсти.

Посмотрел на осколок зеркала, висевший на стене над раковиной, что у окна (в девяностые его здесь не было). Заглянул в него. Увидел настороженный взгляд водянисто-голубых глаз светловолосого паренька. Потрогал нос – парень в зеркале тоже прикоснулся к своей чуть приплюснутой переносице, нервно провел языком по пухлым губам. Не мое отражение. Но почему внешность того мальчишки в зеркале мне казалась знакомой?

«Александр Усик», – снова мысленно произнес я, прислушиваясь к тому, какие воспоминания и ассоциации вызовут слова. Фамилия нередкая. Мой зам по экономике в Костомукше носил такую же. Мелькали на экранах телевизоров актеры Усики (или Носики?). Слышал про боксера Усика, вот только имя его я не сумел припомнить. Был ли среди всей той разношерстной братии подобный щуплый индивид?

«А что, если я не сплю?»

Я рассматривал крохотную лужицу на своей ладони.

«Что, если эта общага мне не снится? Что, если и она, и вот эта вода, и эта тощая рука реальны?»

Вода скатилась с ладони, струйкой стекла в испачканную зубной пастой раковину.

«Если сейчас не сплю где-нибудь в больнице, накачанный лекарствами, тогда… я умер?»