Активная разведка - Сергей Юрьевич Сезин

Во сне же он шел по коридору, пока не остановился. Вокруг была кромешная темнота, про какую говорят: «Хоть глаз выколи». В такой тьме зрячий глаз видит не больше, чем выколотый.

И из тьмы звучал хрипловатый голос:

Мои волосы Богом сосчитаны,

Мои годы кукушка сочла,

Моя слава легла под копытами,

Мою голову сабля снесла…[1]

И от негромких слов этих Егор проснулся и взглянул вокруг.

Нет, он один, ничего с ним не происходит. Судя по движению солнечного луча через щелястую стену – прошло немного, может, час или полтора.

Сна уже больше не было. Он полежал, потом встал, обошел баз, оглядел свою темницу. Худая тюрьма, худая. Баз давно никто не чинил, так что можно было даже попробовать и убежать. Шурин его, Митя, из такого сарая сбежал, когда его австрияки полонили. Выглядел он тогда страшно – морду ему при взятии разбили, а руки, которыми он проламывал выход, – еще страшнее, но вырвался.

Что это был за голос? Из будущего, вестимо. На дворе шел 1922 год и совершался поворот истории в некоем направлении. То есть двери открывались, рычаги клацали, шестерни зацеплялись – и история менялась. Но, кроме глобальных перемен, происходили и внеплановые изменения. Кто-то попадал в чужие времена, кому-то в голову приходили очень нехарактерные для него идеи и музыка, и стихи звучали, и такие, что до того здесь не слышали. Например, сразу множество народа стало размышлять о космических полетах, освоении Луны и прочего. Ну ладно уж, литераторы вроде Алексея Толстого – для них полет на Луну или Марс в яйцевидном корабле – литературный ход, чтобы рассказать, скажем, о революции. Сам Толстой учился в Политехническом, потому мог и сочинить что-то технически похожее на то, когда ракеты и впрямь туда летать стали. Написал бы про тарелкообразный или мискообразный межпланетный корабль – для романа о революции это не важно. Это будут литературоведы потом говорить: как писатель додумался до «летающей тарелки» за двадцать лет до кошмара Америки? Но ведь были и Кондратюк, и Оберт, и многие другие. С чего они дружно начали про космос писать? К тому времени самолеты уже летать стали, но еще не давали сильно больше 400 километров в час, а о космических скоростях – пока очень-очень рано. Но они трудились. Возможно, в некую дверцу потянул порыв ветра перемен, и творцам досталось немного вдохновения? Если так, то отчего бы Егору Лощилину не достался кусок стиха, написанного через полвека после его смерти? Раз механизм мироздания от этого прорыва стиха не ускорится и не испортится, то и ладно, поволновался Егор Павлович и будет с него. Не первый раз и не последний. Разве сравнишь это волнение с сабельной рубкой, хоть с австрийским драгуном, хоть с немецким, хоть с рубакой из 33-й дивизии, хоть с польскими уланами? Нет, конечно, щекотка одна, или пиво по сравнению с хлебным вином.

* * *

Где-то в два часа пополудни за ним пришли. Один казак и один из иногородних, и обоих Егор не знал и даже раньше не видел. Но явно в деле побывавшие, особенно вот этот казак. Росту в нем два аршина с фуражкой, небось, чтобы девку поцеловать – на плетень залезал, но взгляд у него охотничий, еще до пули находит в тебе сердце или печенку и по следам взгляда прилетит пуля, туда, куда хозяин поглядел и куда решил ее всадить. Так что предупреждать не нужно было, все всё правильно друг про друга поняли.

«Я о тебе наслышан, поэтому буду начеку».

«Я тебя вижу и даже шутить поостерегусь».

Везти Егора собрались не на волах, а на пароконной подводе, что немного радовало, хоть до вечерней зари в станицу прибудут. В тюрьмах при царе он не сиживал, но кое о чем был наслышан от тех, кто там не раз бывал. Рассказывали всякое, потому что тоже видели всякое и в разных временах, и при разных властях, но общего было вот что: чем ближе к темноте, тем менее активны работники тюрьмы. В бумажки-то запишут, а вот в смысле устроить и покормить арестанта – велик соблазн отложить на завтра. И это станица, а не Ростов и не Новочеркасск. Может, и спать придется на голых досках или похуже. А сам он сидел… ну разве что в начале Вешенского восстания, с вечера и до утра.

Пока конвоиры курили, прибежала сестра Даша с узелками в руках. Конвоиры оказались людьми и позволили ей брата обнять, не испугались возможной передачи бомбы или чего-то еще.

– Ты, братик, не переживай, мне Миша говорил, что к Первому мая будет амнистия, кого вообще карать не будут, а у тех, кто уже в тюрьму посажен, обычно третью часть срока там прощают. В прошлом годе даже две амнистии были, в мае и в ноябре. Наверное, те, кто прошлой весною в тюрьму посажен, на Первомай домой пойдут.

– Год вместо расстрела – это неплохо. Но бог с ней, с тюрьмой и прочим, ты-то как?

– Живем с Мишей-старшим, и Мишутка при нас. Мой Миша малого не обижает, учит его разным премудростям, и Мишутка к нему тянется. Надя в прошлом году глотошной захворала. Мы ее в станицу отвезли, но фершал ей не помог, но хоть не мучилась, а во сне тихо умерла, не от задухи. Мама умерла перед Покровом, сердце у нее болело. Перед смертью нас с Мишей благословила, хотя Миша ей сказал, что венчаться не будет, он в партии и им нельзя. Она вздохнула и сказала, что Бог всё видит, и раз уж вместо церкви идут в Совет и на бумажке подпись ставят, он это тоже увидит.

– А где твой Михаил сейчас?

– Их сейчас на какие-то курсы послали, чему-то учить будут. Миша мне сказал, но я так и не запомнила. Я баба неученая, Мишины книжки читать пыталась, но я их не понимаю. В школу-то только одну зиму ходила, пока батюшка не сказал, что нечего девкам там делать. Он тогда старшего брата на службу отряжал и от расходов сам не свой был. Так что я к тебе подходила и просила немного подучить, и ты, спасибо тебе, никогда не отказывал. Книжки про любовь или про природу я читать могу и читаю, когда в руки попадут, но Мишины для меня никак не понятны.

– Не горюй, Дашутка, есть книги для всех, вроде сочинений графа Толстого,