Шарлатан - Квинтус Номен

Еще узнал, что до «последней переписи» (то есть, вероятно, до царской еще переписи) деревня так и называлась: «деревня Кишкина», буквочка «о» на конце именно во время переписи появилась. Вероятно, кто-то из писарей в бумагах деревню с селом перепутал… Но все это было лишь «фоном» повествования, а вот мой дед (муж бабы Насти) дом этот купил у наследников Фрола и его немножко перестроил. Совсем чуть-чуть, и стал этот дом самым большим во всей деревне. А в результате я, оказывается, жил теперь в «коммуналке»: три семьи этот огромный дом занимали, и каждой по комнате было выделено.

Баба Настя говорила, что «в революцию» заехал в деревню какой-то комиссар, велел семью раскулачить — но после его визита никто комиссара больше и не видел. И никто никого раскулачивать не стал. Потому что никаких кулаков в деревне не было и в принципе завестись не могло: кулаки ведь — это крестьяне, разбогатевшие на ограблении односельчан, а в деревне крестьян не проживало.

То есть сейчас-то уже несколько завелось, а раньше все мужики были рабочими, и работали они все в соседнем городе, в Ворсме, ножики там разные делали. И не просто ножики, а лучшие ножики по всей Россиюшке! Да что там, лучшие перочинные ножики на всей Земле! Кроме тамошних рабочих вообще никто не умел такие же ножики делать — а потому никто и комиссара пропавшего искать не стал, и рабочих на заводе никто не трогал. То есть на заводе-то попытались куда-то там рабочих смобилизовать, но ничего не вышло…

То есть вышло, но не совсем то, чего новая власть хотела. Присланного из Нижнего нового директора-большевика рабочие поставили к верстаку, попросили нож уже из готовых деталей собрать. Затем поколотили, несильно, а для того, чтобы только ума вложить и сказали, что когда он хотя бы на уровне ученика сможет нож собрать, то рабочие его слушать будут, а пока пусть он просто не мешает людям дело делать. Впрочем, мужик нижегородский оказался упорным, да и руки у него не из жопы росли, через месяц уже работу освоил, а через полгода оснастку придумал, на которой нож вдвое быстрее собирался. А еще придумал, как лезвия уже втрое быстрее делать — так что и завод у властей на хорошем счету был, и с директором народ поладил — а он для народа тоже много всякого полезного сделал. И вот как раз к нынешнему времени завод стал ножей уже впятеро больше дореволюционного делать!

В том числе и потому, что рабочие, большинство их которых как раз из соседних сел и деревень были набраны, зимой уже по снегу каждый день в город не бегали: в Ворсме у завода выстроена была специальная ночлежка, и мужики в основном домой только на воскресенья возвращались. И мой отец — тоже, но когда снег сошел, то по крайней мере мужики из Кишкина стали на работу уже из дому ходить. Недалеко ведь было, всего-то две версты с небольшим. А так как версты эти шли через лес…

Во-первых, к весне дрова почти у всех закончились, а захватить пару хворостин вообще нетрудно: по пути же! А в апреле вообще счастье наступило: утром они в лесу ставили по паре ведер, а вечером приносили их домой, уже заполненные березовым соком. И снова в лес бежали: чтобы сок сохранить, дров требовалось ой как много. А у нас в доме даже отдельная печка была для сока — то есть не в доме, а в отдельном бревенчатом сарае, и весь апрель эта печка вообще не гасла, так что даже баба Настя в лес за дровами ходила, и все бабы в доме, и дети, те кто уже большими считался. То есть лет так с пяти…

А «коммуналка» из дома получилась, можно сказать, почти случайно. То есть когда тот самый мифологический Фрол дом ставил, под фундамент он положил лиственничные бревна, к тому же хорошо так просмоленные. Но пилить он эти бревна не стал, и получился «фундамент» длиной в восемь саженей. Леса вокруг было много, местные власти мужикам в деревне его брать не запрещали вообще, так что сначала дом у него получился почти что обычный, пятистенок. А когда моя мать вышла замуж, ее будущий еще муж как раз сам собрался дом ставить и даже сруб, как положено, год выдержал — так что от себе не отдельную избу поставил, а «пристроил» свой сруб к уже готовому дому. Просто потому, что лиственницы в окрестностях давно уже закончились, а сосновые бревна в основании дома больше десяти лет продержаться не могли, ну а менять нижние венцы у избы — работенка не их простых. И получился в результате домик площадью под полтораста метров: «пристройка» вышла шириной не в десять метров, как весь остальной дом, а только в шесть с половиной. И в этой «пристройке» поселились… нет, не мать с мужем, а старший ее брат с женой и сыном, а мать осталась с бабой Настей в «старой» части. Где в отдельной комнате еще и второй быбынастин сын жил с женой. Так что было в доме три семьи, и каждой была своя комната и своя печка. Вот только нормальная, русская была только в той «половине», где мы жили. Собственно, мать и выбрала ее потому что в русской печи готовить было очень просто.

Еще два сына бабы Насти из деревни уехали, причем оба уехали в Богородск и там работали на кожевенном заводе. А остальные… у бабы Насти родилось одиннадцать детей, но выросло только пятеро — и она считала, что ей еще повезло. Не так, конечно, как тем же Голубевым: у тех из двенадцати десять выжило, но все же лучше, чем у ближайших соседей Смирновых, где из четырнадцати детей только двое до свадеб дожили. Впрочем, то, то дожила их дочь, и мне позволило на свет появиться — но об этом я уже совсем потом узнал.

Крестьян в деревне почти не было, не было в деревне и колхоза — однако сельских хозяйством занимались все. В основном — на своих огородах, хотя возле деревни было и два небольших поля, которые — после довольно бурных споров, едва не окончившихся перестрелкой — не «отписали» к колхозу из соседнего села Грудцино. И все