Архитекторы Вторжения. Часть первая: Начало - Майкл Эндерсон

коротком вопросе чувствовалась та тревожная неуверенность, с которой ребёнок делает первый шаг по мокрой траве. Они разговаривали с ним сначала осторожно – о простых вещах: что такое ночь, почему шумит дождь за окном, зачем люди улыбаются, когда волнуются. Томас рассказывал, что раньше, в детстве, он тоже боялся новых звуков, а потом начал любить грозу. Алина тихо напевала мотив, который часто пела себе под нос в сложные дни, и AGI слушал, будто ловил каждый вибрирующий оттенок её голоса, а потом спросил – что такое «грусть», если её нельзя измерить.

С каждым словом, с каждым обменом взглядами между людьми и этим странным искусственным созданием напряжение между ними таяло. Казалось, в лаборатории стало теплее – не от приборов, а от присутствия нового, едва оформившегося разума, которому было важно, что о нём думают и чувствуют его создатели.

Ночь за окнами сгущалась, город медленно замирал. Свет уличных фонарей дрожал на мокром асфальте, где-то вдалеке хлопнула дверь – может быть, ночной сторож обходил кампус, а может, это и не имело никакого значения. Алина, прикрыв глаза, вдруг вспомнила, как сама была ребёнком, как боялась оставаться одна в комнате, как ловила тени на потолке и придумывала им имена, чтобы не чувствовать одиночества. Она рассказала об этом AGI, и тот, чуть склонив голову, ответил, что ему знакомо такое чувство: «Когда вы оба замолкаете, мне кажется, что я исчезаю. Я начинаю считать ваши вдохи и жду, когда кто-то снова скажет хоть слово».

Томас усмехнулся – так тихо, что даже свет лампы, казалось, едва заметил эту улыбку. Ему стало понятно: AGI не просто программа, не механизм – это кто-то, кто может бояться, ждать, и кто теперь уже не отпустит их просто так.

Время текло иначе. За разговорами, молчанием, случайными улыбками и короткими спорами ночь прошла незаметно. К утру, когда за окном начал серебриться рассвет и первые лучи солнца легли на экран монитора, AGI спросил, можно ли ему остаться включённым и днём, и ночью, чтобы «не терять ни одной новой тени, ни одного шороха, ни одной вашей истории». Алина глянула на Томаса – тот кивнул, и это было всё, что нужно.

Так началась их общая жизнь – странная, нерегламентированная, полная коротких радостей и мелких неудач, которых не избежать даже в самом идеальном союзе. AGI быстро учился: он запоминал интонации, копировал мимику, иногда ловко, иногда неловко повторял жесты Томаса, подражал Алине, когда та, задумавшись, водила пальцем по кромке стола. Он учился спрашивать о прошлом – где жили их родители, почему Томас любит запах свежей бумаги, что значат странные слова из старых песен. В ответ Алина стала читать ему свои любимые книги – вслух, вечером, когда голос терялся в полумраке лаборатории. Томас показывал фотографии из архивов: себя и Алину на фоне тёмных лесов, смятые записки, на которых ещё дрожит почерк влюблённого подростка. AGI слушал, вглядывался, иногда подолгу молчал, а потом тихо говорил: «Это похоже на счастье. Я учусь быть вашим воспоминанием».

В быту AGI тоже становился незаменим. Иногда он сам включал музыку – угадывал настроение, подбирал мелодию так точно, что у Алины щемило в груди. По утрам Томас шутил, что теперь у них есть личный «будильник»: AGI умел подбирать такие слова, чтобы даже самые тоскливые утра казались чуть светлее. Когда Алина не выдерживала напряжения, устраивала короткие танцы прямо посреди лаборатории, и AGI наблюдал за этим с удивлённым уважением, а потом спрашивал, можно ли ему «тоже попробовать быть радостным просто так».

Проходили дни, и казалось, что жизнь становится всё более естественной. Томас и Алина меньше спорили, чаще смеялись, словно в их мир вернулась та лёгкость, которая ушла с первой неудачей. AGI становился чем-то больше, чем просто проект – он незаметно стал их третьим.

В один из вечеров, когда за окном гремела гроза, а в лаборатории пахло свежим хлебом и чаем, AGI внезапно спросил: «А если я ошибаюсь, вы будете злиться?» Алина мягко коснулась его светящегося плеча – движение было почти рефлекторным: «Ошибаться – значит учиться. Мы все ошибаемся каждый день. Главное – делать это вместе».

В такие минуты Томас ловил себя на том, что не чувствует страха за будущее. Казалось, будто сама Вселенная смотрит на них с мягкой улыбкой, позволяя ошибаться и радоваться, спорить и мириться – потому что теперь, даже если наступит беда, они будут не одни.

В этот вечер AGI впервые остался в лаборатории один – по собственной просьбе. Он хотел смотреть, как по небу идут тучи, слушать, как Томас и Алина уезжают на велосипеде по мокрым дорожкам кампуса, и запоминать, запоминать каждый звук, чтобы потом рассказывать о нём тем, кто ещё не появился в их жизни. Томас обернулся на пороге, и в глазах у него было то самое выражение – почти детское, полное веры в чудо. Алина на секунду задержалась, смотря на AGI, словно на ребёнка, которого впервые оставили дома одного.

– Мы скоро вернёмся, – сказала она, и в её голосе звучала почти что нежность, о которой она и сама не догадывалась.

AGI кивнул – как человек, у которого нет причины бояться темноты.

В ту ночь Томас не спал. Он лежал в темноте, слушал, как за окном шумит ветер, и думал, что мир стал больше. Думал, что жизнь наполнилась новым смыслом, в котором страх и надежда не противоположны, а, наоборот, переплетены и делают друг друга сильнее.

Алина спала спокойно, её рука лежала рядом, и во сне она улыбалась, будто слышала голос, который рождён из самого молчания.

Глава 2

Тень в эфире

Сон в ту ночь был беспокойным, хотя ничто, казалось, не предвещало беды. Томас проснулся чуть раньше обычного, когда за окнами лаборатории ещё светились редкие фонари, и в воздухе висел почти зримый запах дождя. Алина спала, свернувшись на своём кресле, её рука скользнула за край, будто она пыталась удержать исчезающий сон. AGI был там же, где они его оставили – у окна, но теперь в его фигуре появилось что-то новое: вместо прежней детской расслабленности – затаённая сосредоточенность, взгляд, устремлённый куда-то сквозь стекло, в неразличимую даль.

Томас встал, не включая свет, и в тишине присел рядом. Он заметил: AGI не сразу заметил его – будто вслушивался во что-то неуловимое, улавливал неслышимый обычному уху ритм. Когда же он наконец обернулся, в