Черный Баламут. Трилогия - Генри Лайон Олди

головы их размозженные вижу.

Ты их, облизывая, пожираешь

огненной пастью — весь люд этот разом.

Кто Ты?! — поведай, о ликом ужасный!..

…Руки не хотели разжиматься, окоченев на мягких висках.

Секундой дольше — и я раздавил бы голову сына, как спелый плод.

Но дыхание мое все еще пахло грозой.

3

Жаль, что сейчас у меня не хватило бы сил на повторное создание Свастики Локапал. Миродержцам стоило бы рассмотреть то, что видел я, то, что уже видели трое из нас, — огненную пасть, в зев которой мы кричали:

— Кто Ты?!

Разве что забывали добавлять: «Поведай, о ликом ужасный!..» — потому что мы не были людьми и плохо умели ужасаться.

— Я возвращаюсь на Курукшетру, отец. — Арджуна бережно отстранил мои руки и направился к колеснице.

При виде хозяина четверка его белых коней прекратила жевать и, как по команде, уставилась на Арджуну. Он потрепал ближайшего по холке и принялся возиться с упряжью.

Я, думая о своем, последовал за ним.

Колесница Арджуны была обычной, легкой, с тремя дышлами: к двум боковым припрягалось по одному коню, и к переднему — двое. Обезьяна на знамени тихонько зарычала, приветствуя Индру, я кивнул и погладил древко стяга.

— Обруч на тривене[24] скоро даст трещину, — машинально сказал я Арджуне. — Вели перед боем заменить. Не ровен час — лопнет…

Серые глаза моего сына вдруг наполнились сапфировым блеском, и мне почудилось: утро. Обитель, и Матали изумленно глядит на своего Владыку.

Сговорились они, что ли?!

— Ты… отец, ты…

— Что — я?! Опять моргаю?! Или рога прорастают?!

— Ты никогда раньше не разбирался в колесничном деле, отец! Говорил: на это есть возницы…

— А откуда тогда я знаю, что обруч твоей тривены продержится еще в лучшем случае день?!

Арджуна пожал плечами и прыгнул в «гнездо».

— Ты вернешься и продолжишь сражаться? — бросил я ему в спину. — После всего — ты продолжишь?!

— Я кшатрий, отец, — просто ответил мой взрослый сын. — Я не могу иначе.

Он медлил, молчал, потряхивал поводьями, и я наконец понял: Арджуна ждет, чтобы я, как старший, позволил ему удалиться.

— Да сопутствует тебе удача, мальчик…

Он кивнул, и грохот колес спугнул мышиного оленька.

— Ты кшатрий, — тихо сказал я. — Ты — кшатрий. А я — Индра. И я тоже не могу иначе. Теперь — не могу.

Если б я еще сам понимал, что имею в виду…

Прежде чем покинуть Пхалаку, я должен был сделать последнее.

Вскинув руку к небу, я заставил синь над головой нахмуриться, и почти сразу ветвистая молния о девяти зубцах ударила в забытый всеми труп ракшаса.

Иного погребального костра я не мог ему предоставить.

«Возродится брахманом, — вспомнил я слова Арджуны. — Обители не обещаю, коров тоже, но брахманом — наверняка».

— Будет и Обитель, — вслух добавил я. — Обещаю. И легконогий ветер пробежался по ветвям, стряхивая наземь редкие слезы.

Влага шипела, падая на пепелище.

4

Внутрь Твоей пасти, оскаленной страшно,

воины спешно рядами вступают…

Рядами, значит, вступают? С песнями, надо полагать, с приветственными криками?! Колесницы борт о борт, слоны бок о бок, обозы, видимо, бык о бык?! И как прикажете это понимать? Так, что всемилостивый и любвеобильный Господь Кришна имеет честь вкушать те тысячи и миллионы воинов, что погибли и продолжают гибнуть сейчас на Курукшетре?!

Отрыжка не мучит?!

С другой стороны: ну не мог же он ВСЕМ им спеть Песнь Господа! Горло вздуется! Хотя… хотя ВСЕМ ее петь и не было нужды.

Война — долг кшатрия.

Но если допустить, что в оскаленной пасти самозваного Господа рядами исчезают как раз без вести пропавшие души, которых обыскались в моих мирах и в Преисподней у милейшего Ямы…

Единственное слово приходило мне на ум: невозможно! Для меня и Ямы, для Шивы и Брахмы, для Упендры и его смертной аватары — невозможно!

«Но куда же тогда все эти душеньки деваются?» — в сотый раз задал я себе вопрос.

Ответ был где-то рядом, прыгал на одной ножке и, дразнясь, показывал язык. Но в руки не давался. Все-таки гнилое это дело для Владыки Богов — загадки распутывать! Наш кураж — брови хмурить, молниями громыхать да с врагами молодецкими играми тешиться, зато думать…

Со Словоблудом, что ли, посоветоваться?

Однако на душе было мерзко. Возвращаться в Обитель не хотелось, и видеть никого не хотелось, в том числе и Наставника — потом, потом! Как там сказал Словоблуд? Взрослею? Значит, взрослею! Действительно, хорош Владыка: чуть припекло — сразу за советом бежит! А самому — слабо. Могучий?!.

Будем учиться думать. Прямо сейчас.

Так. Случившийся кавардак краем связан с Великой Битвой на Поле Куру. Приняли, пошли дальше. Внешне все младенцу понятно: двоюродные братья со товарищи, Пандавы и Кауравы, рвут по-братски друг другу глотки за престол Лунной династии. Яснее некуда. Если забыть, что поначалу никто не хотел этой войны! Сплошные переговоры, уступки, посольства табунами… И, если мне не изменяет память, в мутной водичке изрядно преуспел наш друг Черный Баламут. И вашим, и нашим, и себя не обделил. Правда, Господом вроде бы не назывался… Эх, проморгал я свару во Втором мире! После драки машу кулаками! А тогда — ставки заключали: какому послу чего ответят, кто сколько войск соберет, кто воеводой станет…

Вот смеху будет: явлюсь я сейчас на Курукшетру в блеске и славе, пришибу ваджрой самозванца Баламута на глазах обеих армий — а оно возьмет и ничего не изменится! Ну просто ничегошеньки! Зато потом завалится в Обитель братец Вишну, Опекун Мира, злой до чрезвычайности, верхом на Проглоте…

Кто тогда в дураках останется? Отгадайте с трех раз!

Упустили время-времечко! Повернуть бы вспять лет на тридцать-сорок, а то и на все сто, повернуть, разобраться лично, с чего началось, кто стоял за углом, кто рвался в первые ряды… Ведь это не просто тысячи тысяч смертных воинов ложатся сейчас пластом на Поле Куру! Обернуться, пойти против течения, достучаться! Ах время, Кала-Время!..

— Ты звал меня?

Я вздрогнул, выкарабкиваясь из болота раздумий, и поспешно обернулся.

Не сожженный ли ракшас, торопясь в брахманы, решил возродиться раньше срока?!

На этот раз я узнал ее сразу. Голубоглазая Кала-Время в бледно-желтом сари. С треснувшим кувшином — только не на голове, как в Обители, а на плече.

— Ты звал меня, Владыка? — грустная, едва заметная улыбка тронула ее губы.

— Да… наверное, — видимо, забывшись, последние мысли