Второго шанса не будет. Отражение во мгле - Сурен Цормудян

Селиверстов схватил Андрея за ворот куртки и притянул к себе.

— Так это все ради власти?! — рыкнул он.

— Брось, Василий. Мы оба прекрасно понимаем, что уклад нашей общины никуда не годится. Это застой. А в нынешних условиях застой есть вымирание. Медленное, но верное. Но старосте и его клике ничего не надо. Они не смотрят в будущее, для них главное — нахапать побольше и прожить свой век безбедно, сидя на горбу у трудящихся. У отчаявшихся и приговоренных к жертвоприношению людей. Так не может продолжаться бесконечно.

Волков старался не смотреть на Костю. Не встречаться с ним взглядом. Недавняя ссора еще скребла сознание. Нет, вины своей Степан не чувствовал. Да и в чем он виноват перед парнем? Тут дело в другом. Глодало непонимание. Абсолютное непонимание двух людей, словно рожденных и воспитанных двумя непохожими мирами. Может, дело в большой разности возрастов и традиционном конфликте поколений? Да нет, все-таки дело в том, что он, Степан Волков, чужак здесь. Всегда им был и останется таковым навсегда. И сейчас, повинуясь какому-то непонятному внутреннему порыву либо поразительной способности Жуковского убеждать кого угодно в чем угодно, он пошел наперекор той системе и тому обществу, которое и так его едва терпело из-за столичного происхождения. И чего он добился? Просто стал персоной нон грата в этой крохотной норе, оставшейся от погибшей цивилизации. И никакого выбора. Никаких шансов. Это ли не повод еще больше сожалеть о том, что давным-давно он не ушел на поверхность и не отправился в Москву? Да пусть бы он даже сгинул в пути (самый вероятный результат такого поступка) — не пришлось бы мучиться столько лет. И он бы оказался хоть на сто шагов, но ближе к своим родным. А что теперь? Он дал парнишке единственный шанс, которого сам себя лишил когда-то. Но почему это не утешает? Потому что он теперь вне закона. Кандидат номер один в жертвы.

Волков вздохнул, втыкая факел в щель между трубками и кабелями туннеля. Извлек тряпичный кисет с сомнительного качества табаком и сделал самокрутку. Прикурил от факела, затянулся, жмурясь от единственного в этой паскудной жизни удовольствия.

— Я с тобой пойду, парень, — произнес он, выдыхая густой дым.

— Что? — Совершенно растерянный, не знающий, что делать дальше, Ломака поднял голову. — Что? — повторил он, уставившись на Волкова.

— Пойду с тобой. Туда. Наверх.

— Но почему?

Степан наконец повернулся и пристально посмотрел на Ломаку.

— А что мне еще остается, Костя?

— Значит, нас уже трое, — раздался голос Жуковского, сопровождаемый шорохом сапог по кускам бетона.

— Это как понимать? — хмыкнул Селиверстов. — Тебя-то куда понесло? А как же ферма?

— А как же эта ферма без Кости и Марины? Они у меня на хорошем счету. Незаменимые работники. Так что я, как никто другой, заинтересован в их возвращении. Ну а вместе всяко сподручнее.

— Да ты даже не искатель! — возразил Василий. — И не надо мне рассказывать, что ты лучший знаток дикой природы и специалист по выживанию в ней. Там другой мир. Не тот, что ты знал. Там бы даже мамонты передохли от холода!

— Вот именно. Я не искатель. И Костя не искатель, и Степа тоже.

— Так какого рожна…

— А ты подумай, — перебил Жуковский. — Подумай, что перед тобой три твоих товарища, которым сейчас как никогда нужен этот самый искатель.

Селиверстов на какое-то время замолк. Затем развел руками.

— Я же слепой, мужики.

— Да ну, брось. В сумраке ты видишь.

— Но там же поверхность. Облака, да. Но все гораздо ярче, чем под землей! Последнее в глазах выжжет.

— Очки тебя защитят. А ночью и они будут не нужны.

Бывший искатель отвернулся от факела и, сняв очки, принялся задумчиво вертеть их в руках.

— Они годятся для сумрачного метро. Но не для дневной поверхности.

— А светофильтр на летном шлеме, как у охотников? — улыбнулся Жуковский.

— И где я возьму?

— Я тебе дам. — Андрей продолжал улыбаться. — Все, что нам нужно, за этой дверью.

Все удивленно смотрели на Жуковского. Но никто не задавал вопросов.

— Вася, так ты с нами? — напирал Андрей.

Селиверстов наконец кивнул, и тогда снова зазвенела связка ключей.

Метрах в пятидесяти горел на стене факел, и были слышны мужские голоса. Затем четверо открыли дверь и исчезли в проеме один за другим. Последний задержался. Бросил взгляд на факел. Выпустил клуб дыма изо рта. Швырнул окурок и ушел следом за спутниками. А факел так и остался гореть.

Когда дверь лязгнула, снова отгородив метро от другого мира, из ребер туннеля, что вел к «Гагаринской», выскользнула тень и, чуть прижимаясь к рельсам, кинулась в сторону факела. За ней еще одна тень. И еще.

Невероятно худой человек, одетый в лохмотья, под которыми просматривался широкий пояс монтажника с привязанными к нему свертками, ловко подскочил к окурку и в мгновение ока прижал его к сухим потрескавшимся губам. Сделал глубокую затяжку, обжигая пальцы.

— Жрец, дай дернуть! — протянул руку второй человек в таких же лохмотьях.

— Грабли убери. — Первый шлепнул товарища по ладони и, плюнув на крохотный бычок, который уже невозможно было курить, запихнул его в рот и начал быстро жевать.

— Нам удача улыбнулась, да, Жрец? — Третий человек похожий на двух первых, подкрался к ним и кивнул на дверь, которую больше не держали ненавистные запоры.

— Удача? — Жрец оскалил редкие гнилые зубы. — Вера в удачу есть удел еретиков и грешников. Священный дух атомной войны послал нам знак. Вот что это.