Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

Лашта от этих слов оживился, вскинул голову.

– А ведь верно! Тамир первый раз его видел, когда девочку с собачкой встретил, а второй – когда оборотней в Невежи Лесана побила.

Донатос в ответ только покачал головой и спросил с привычной едкостью:

– Одному мне тут дико, что выуч мой навь видит и говорить с ней может?

Креффы переглянулись.

– Не одному, – ответил за всех Нэд.

– Так, может, они не к оборотням или ещё чему-то там тянутся, а к моему дуболому?

Тамир хмуро поглядел на наставника, но промолчал.

– Думаешь, на парня выманить удастся? – с сомнением спросил Нэд.

– Не к спеху нам их выманивать, – сказал Клесх. – От Серого нынче вреда куда больше, чем от нави. Но и забывать о них не дело. Две души осенённые маются. Решать надо. Ну?

Колдуны сызнова переглянулись. Ответил за всех Лашта:

– Глава, как быть, и без того ясно: упокоить обоих. От смерти их беда на десятки поколений обрушилась. Да только неведомо никому, как такие души с миром отпустить. Сколько крови надобно пролить? Какой наговор твердить? А самое главное, к чему привязать, коли останков нет?

– А ежели к человеку? – негромко спросил Тамир. – Ежели к человеку живому привязать, тогда что?

Донатос смерил бывшего выученика задумчивым взглядом.

– К живому человеку? Можно. Ненадолго.

Крефф колдунов задумался, а потом сказал:

– Навь, она ведь к живому тянется, плоть ищет. Вот ежели взять пару молодших выучей с даром послабее…

– Ты очумел, что ли? – спросил Нэд.

Донатос хлопнул себя по колену.

– Глава сказал: решать надо. Я вам решение предлагаю. Чего не так?

– Кроме того, что ты предлагаешь двух молодших послушников убить? – холодно спросила Бьерга.

– Ты другой способ знаешь? – зло рявкнул Донатос. – Забыла, что ли, навь без плоти упокоить тяжко! Иной раз трёх-четырёх колдунов надо, чтоб обычную душу отпустить. А тут мало того, что две, так ещё обе осенённые да ещё столько вёсен мыкающиеся. Тут хоть вся Цитадель досуха кровь из жил сцеди – не поможет. Один лишь способ мне известен: привязать мёртвые души к живым телам и упокоить. Ежели тебе другое ведомо, так говори. Я послушаю.

Клесх опять прошёлся туда-сюда, замер у окна и ответил:

– Выучей мы губить не станем. Их без того мало. Да и не потянется столь сильная навь абы к кому. Вон Тамир первый раз с Велешем в лесу был. Только Велеш ни сном ни духом. Не гляди, что старше и уж, почитай, отучился тогда.

Все замолчали.

– В общем, думайте, – сказал Клесх. – Спешить покамест некуда. Сперва с Серым разберёмся, а там уж с этими двумя.

– Глава, – негромко позвал Тамир. – Может, у нави и узнать, чего она мается? Душа заблудшая ведь не просто так…

– Конечно, не просто так, – оборвал бывшего выученика Донатос. – Не упокоили их, потому и болтаются.

– Я не об том. – Молодой обережник покачал головой. – За каждым из них вина горькая: у одного стыд, у другого отчаяние. Что, ежели это их и держит?

Бьерга было кивнула, но потом спросила с усмешкой:

– Вот только как нам этих двоих сыскать и хоть что-то выведать, ежели окромя тебя их никто не видит и не слышит? Отправить тебя по лесам блуждать?

Все сызнова замолчали. Хмурый и грозный сидел за столом Нэд. Озадаченно смотрел в пустоту Лашта. Угрюмо размышлял о сказанном Донатос. Бьерга по-прежнему вертела в руках трубку.

– Думайте, – заключил Клесх. – У нас тут не молельня, чтоб охать, ахать да на чудо надеяться. Сроку вам до таяльника. А потом уж не взыщите, с каждого спрошу.

Глава 11

Белян лежал, уткнувшись лбом в войлок, застилающий настил. Лучина в светце давно прогорела. Пленник мог бы подняться и зажечь другую, но не хотел. Нынче он весь день ходил туда-сюда по своему узилищу: вперёд, назад, вперёд, назад. От лучинки рябило в глазах и кружилась голова. Поэтому, когда она погасла, пленник порадовался. В темноте он видел ничуть не хуже, чем при свете. Даже как-то уютнее стало.

Беляна снедало необъяснимое волнение. Перед глазами мелькали смутные образы, доносились отголоски разговоров, смысла которых он не успевал уловить.

Дурнота подступала к горлу, во рту пересохло, язык казался шершавым и распухшим. Взялись зудеть да пульсировать дёсны. Тело словно распирало от внутреннего жара, который искал, но не находил выхода, а потому отзывался тревогой в душе и болью в костях.

Несколько раз узник прикладывался к кувшину с водой, но никак не мог напиться. Жажда становилась всё сильнее, а изнутри била крупная дрожь, не давала усидеть на месте. Каменные стены и потолок давили на плечи, усиливали беспокойство и смутную тоску. Ещё этот запах… плесени, камня, сырости, прелости. До чего же душно! Воздух стал густым и вязким. Вдыхаешь его, вдыхаешь, а он не проливается в горло, застревает комками. Как же зубы болят! Челюсти сводит! И в висках: «Тук-тук-тук…»

Вот ведь жизнь у него… Хотя кого он обманывает? Разве ж можно это жизнью назвать? Тот, кто родился подъярёмной скотиной, никогда не станет вольным зверем. Не сумеет. Как ни освобождай, а он всё одно будет бояться, обмирать, искать хозяина, который защитит, не даст в обиду. Исчезнут охотники – будет татей бояться. Исчезнут тати – испугается хищника в чаще. Трус всегда останется трусом. А он, Белян, трус. Чего уж обманываться.

Он видел, как на него смотрели: брезгливо и с жалостью. Не только охотники. Все. Даже вожак, обративший его и ставший заместо отца, жалел потом, что связался с таким боязливым, неуверенным парнем… Думал, его разочарование незаметно. Но, увы, от Беляна оно не ускользало.

Юноша понимал. Всё понимал. Но разве себя переневолишь? В стае с ним считались лишь потому, что он осенённый. В Цитадели относились вовсе как к таракану.

Но обиднее всего, что эту его трусость принимали как должное. Будто не мог он быть иным. Будто родился вот таким ущербным: порожним сосудом, в который Хранители забыли вложить самое главное – человеческое достоинство.

И даже Славен, которого Белян предал, лишил дома и спокойной жизни… Так вот, даже Славен, узнав, кто привёл к нему охотников, не устыдил парня, а лишь вздохнул и сказал: «Эх, горе ты горькое…»

От этой жалости, от незаслуженного сострадания Беляну сделалось ещё гаже, чем могло бы быть, возьмись давний знакомец его обвинять. Выходит, такой вот он,