Красная трава - Борис Виан

Вольф уже ушел. Теперь он обдумывал все это. Все то, чтосама особа аббата Гриля запрещала ему воскрешать в памяти… стояние на коленях втемной капелле, доставлявшее столько мучений, и которое он, однако, вспоминалбез неудовольствия. Сама капелла, прохладная, немного таинственная. Справа отвхода находилась исповедальня; он вспомнил первую свою исповедь, полнуюнедомолвок и общих мест — как и следующие за нею, — и голос священника,доносившийся из-за маленькой решетки, казался ему совсем не похожим на егообычный голос — неясным, немного приглушенным, более умиротворенным, будто бы ив самом деле обязанность исповедника возвышала его над обычным положением — илискорее возвышала до его положения, наделяя изощренной способностью прощать,углубленным пониманием и способностью безошибочно отличать добро от зла.Забавнее всего была подготовка к первому причастию; вооруженный деревяннойкиношной хлопушкой священник обучал их маневру, словно солдатиков, чтобы в деньцеремонии не было ни сучка ни задоринки; и из-за этого капелла теряла своювласть, становилась местом более привычным; между древними ее камнями ишкольниками устанавливалось нечто вроде сговора; школьники, сгруппировавшисьсправа и слева от центрального прохода, упражнялись в построении в два ряда,которые сливались далее в одну сплоченную колонну, тянувшуюся вдоль прохода досамой лестницы, чтобы снова разделиться там на две симметричные процессии,направляющиеся получать облатки из рук аббата и помогавшего ему в подобные днивикария. Уж не он ли, не викарий протянул мне облатку? — спрашивал себя Вольф,и у него перед глазами проходили сложные маневры, целью которых было поменятьсяв критический момент местами со своим напарником и получить облатку от того, откого следовало, ибо в противном случае ты рисковал быть пораженным громом илипопасться на веки вечные в лапы Сатаны. А затем они разучивали песнопения.Сколь сладостными агнцами, славами, надеждами и опорами оглашалась капелла! Итеперь Вольф дивился, видя, до какой степени все эти слова любви и поклонениямогли оставаться на устах окружавших его детей, как и у него самого, лишеннымивсякого значения, ограниченными своей звуковой составляющей. Ну а тогда былозанятно получить первое причастие; по отношению к иным — самым юным —складывалось впечатление, что переходишь на следующую ступень социальнойлестницы, продвигаешься по службе, а по отношению к старшим — что получаешьдоступ к их положению и можешь общаться с ними как равный с равным. А ещенарукавная повязка, синий костюм, крахмальный воротничок, лакированные ботинки— и все же, несмотря на все это, было и переживание великого дня: изукрашеннаякапелла, заполненная народом, запах благовоний и огни тысяч свечей, смешанноечувство, что ты на представлении и приближаешься к великой тайне, желаниевозвыситься через свою набожность, боязнь «Ее» разжевать, колебание между «еслибы все это было правдой» и «это правда»… и, по возвращении домой, набитыйжелудок, горькое впечатление, что тебя облапошили. Остались раззолоченныеобразки, вымененные у приятелей, остался костюм, который он потом сносит,крахмальный воротничок, который больше никогда не понадобится, и золотые часы,которые он в минуту жизни трудную загонит безо всякого сожаления. И еще молитвенник,подарок набожной кузины, который из-за красивого переплета он так и не посмеетникогда выбросить, но что же с ним делать — так и не догадается… Разочарование,лишенное размаха… ничтожная комедия… и крохотный осколок сожаления, что никогдане узнаешь, то ли в самом деле увидел мельком Иисуса, то ли плохо себяпочувствовал и тебе это пригрезилось по причине духоты, запахов, раннегопробуждения или слитком тесного крахмального воротничка…