Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

— Но у нас же есть «Ермак», — выказала сестра знакомство с предметом.

— «Ермака» мы отправим в Рим, — ответил я, жмурясь от приятных предвкушений. — На постоянную работу. Ему там дела найдется предостаточно.

— В Рим? То есть в Романов-на-Мурмане? — уточнила Ольга.

— То есть в Романов-на-Мурмане, — торжественно подтвердил я.

Романов-на-Мурмане, новый город, заложенный за Полярным кругом, на берегу незамерзающего, благодаря милостивому Гольфстриму, моря, любимое детище Papa. Magnum opus, ultimo opus. Но, поскольку в разговоре произносить — Романов-на-Мурмане- выходило долго и нескладно, в простонародье его почти сразу же сократили до Ромы, подобно тому, как Санкт-Петербург стал для народа Питером. Однако «Рома» звучало уж слишком непочтительно, панибратски, почти по-хулигански. И тогда в ход пошла пионерская смекалка. Ведь Рома — это, по сути Рим, так пусть и будет Рим. И вот в «Газетке» и в «Пионерке», этих летописцах новой жизни, вместо простецкого Рома герои очерков и рассказов стали говорить Рим. Во-первых, короче, во-вторых — несравненно почётнее, в-третьих — бездна романтики. «Я уезжаю в Рим, буду там служить!» — звучит? Звучит! И звучит гордо, вызывая в воображении не ледяные просторы Мурмана, а вечный город на семи холмах.

— И мы закажем еще три ледокола, ужо тогда поглядим! — размечтался я, увлеченный картинами будущего. — Сначала наладим маршрут Рим — Енисей, а потом, глядишь, и Рим — Владивосток!

Я люблю иногда помечтать о небесных кренделях, что есть, то есть; кто из нас не грешит этим на диване после обеда?

Ольга, выслушав мои планы с милой улыбкой, мягко вернула меня на грешную землю.

— Алексей, ты собирался показать мне новую историю о капитане Петрове, — напомнила она мне своим тихим, но настойчивым голосом.

О капитане Петрове, герое моих рисованных историй, я новых сюжетов не писал, в смысле, не рисовал, да пока и не собирался. Пусть сначала прежняя его история обретет жизнь на кинопленке; всё хорошо в меру, а излишнее усердие лишь вредит делу. Но тон Ольги, ее чуть заметный взгляд дали мне понять, что дело не в капитане. Просто ей нужен благовидный предлог, дабы поговорить со мной наедине, без присутствия неизменной Трины, чья преданность, увы, не всегда означала тактичность. И я, конечно, был готов предоставить предлог, мне не трудно.

— Да, наброски в кабинете, — ответил я, подыгрывая Ольге. — Если хочешь, то покажу. Они, правда, еще весьма сыры. Дозревают.

И мы, оставив Трину с японским чаем, проследовали в мой кабинет. Чай этот — особая история, его в магазине не купишь. Прислали в подарок. Вернее, не просто прислали, а Император прислал, такие вот дела. Мне всегда казалось забавным это сочетание: изысканный, тонкий напиток из страны Восходящего Солнца, известной своим хрупким искусством и самурайским кодексом, — и наша русская действительность с ее необъятными просторами и прямолинейными помыслами. Дар был, несомненно, дипломатическим жестом, частью той сложной игры, которую вел отец на дальневосточных рубежах империи. Каждая чашка такого чая была напоминанием о хрупком равновесии сил, о договорах, союзах и неизбежных компромиссах, из которых соткана большая политика.

Кабинет в Тереме относительно большой, он, по задумке, копирует кабинет Papa в Александровском дворце. В две трети от оригинала. Даже бильярдный стол есть, тяжелый, темного дерева. В бильярд я не играю — хорошо не умею, а плохо наследнику невместно, может, когда-нибудь позже, — но стол оказался незаменим: на его просторах удобно раскладывать рисунки, фотокарточки, исписанные листы бумаги, крупномасштабные карты или, как сейчас, чертежи нового ледокола. Это был своего рода альтернативный командный пункт, где вместо флажков и фигурок корабликов царили плоды моей фантазии — приключения капитана Петрова.

Уселись — на широкий диван, рядышком. Ольга никак не могла начать разговор, что на нее, обычно смелую и решительную, совсем не похоже. Она вздыхала, оглядывала кабинет с его строгой мебелью, книгами в высоких шкафах и тем самым бильярдным столом, опять вздыхала. Молчание затягивалось, становясь почти осязаемым.

— Это по поводу сватовства? — я решил прийти на помощь, произнеся слова как можно более буднично, словно речь шла о выборе нового платья.

Она облегченно выдохнула:

— Да. Как ты догадался?

— Я как-никак цесаревич. Будущий император, — пожал я плечами. — Потому Papa со мной не то, чтобы советуется, но как бы… держит в курсе. В общих чертах, но держит. Особенно когда дело касается судеб династии.

Ольге в ноябре исполнится двадцать два. Вполне свадебный возраст для любой другой девушки. Но великая княжна — это не баронесса какая-нибудь, даже не графиня. Её брак — это государственное дело, акт высшей политики. Мне вспомнились героини Толстого: Анна Каренина, вышедшая замуж по расчету в семнадцать, Наташа Ростова, обретшая счастье в двадцать. Толстого я читал этим летом. То есть там, в двадцать первом веке, по школьной программе я как бы знакомился с романами Толстого, но очень и очень поверхностно. Кратенький пересказ в Интернете. Неинтересен мне был Толстой, князь Андрей, граф Пьер, барон Берг. Что мне до них? А вот сейчас — читал, стараясь понять логику поступков. Не скажу, что преуспел.

— И как бы ты посоветовал? В смысле — что мне делать? — спросила она, и в ее голосе послышалась неуверенность.

Сватался, как я и предполагал, румынский принц Кароль, сын и наследник короля Фердинанда. Страна, конечно, не самая большая и влиятельная, но… Но в политике важна каждая пешка на доске. Румыния, с ее выходом к Черному морю и непростыми отношениями с Австро-Венгрией, была фигурой отнюдь не последней важности.

— Безотносительно чувств, — начал я, стараясь говорить максимально объективно, как настоящий политик, — Кароль, вероятно, станет королём Румынии. Это факт номер один.

— И? — подстегнула меня Ольга.

— А ты, опять же безотносительно твоих симпатий или антипатий, вероятно, станешь императрицей России.

— Это почему? — делано удивилась она.

— По целому ряду причин. Не буду повторяться, но наука, увы, говорит, что шансов дожить до двадцати лет у меня немного, — произнес я прямо, без тени жалости к себе. — А уж жениться, обзавестись потомством — меньше, чем немного. Я постараюсь, конечно, изо всех сил постараюсь, но статистика — вещь упрямая. А Papa…

— Да, Papa…- тихо повторила Ольга, и в ее глазах