Последнее дело - Гоблин MeXXanik

для веселья — а чтобы день прошёл и не остался в памяти. Не могу даже вспомнить трезвые дни, в которых делал хоть что-то годное. Просто существовал. Топтался. Прятался за усталостью, за погодой, за тем, что «всем тяжело». А на деле просто не знал, зачем живу.

Он замолчал. Не оправдываясь, не выпрашивая сочувствия. Как бывает когда слушатель не станет судить, а рядом свои коты, которые всё равно останутся, даже если ты никому больше не нужен.

— Ты работал, — напомнил я. — Твой бригадир отзывался о тебе как о хорошем работнике.

Евсеев хмыкнул, без насмешки, но и без особого тепла.

— Это потому что я никогда ему не отказывал, — ответил он. — Всегда был готов выйти в смену. Вечно пахал, как проклятый. И в праздники, и в выходные. Без обращения к лекарям, даже когда совсем худо было. А что с того?

Он развёл руками, глядя в темноту двора, будто спрашивал не меня, а тьму, в которой прятались его воспоминания.

— Кто-то мне памятник поставил на площади? Или, может, улицу в мою честь назвали? Я ведь однажды смену в цельную неделю отработал. Сменщики пили по-чёрному, на проходной их не пустили, а работа-то стоять не будет. Ну я и остался. Тогда даже премию дали. И грамоту вручили, с печатью, всё как положено. И бутылку сунули.

Он замолчал, опустил голову, как будто перед ним снова возник тот самый лист с рамкой и сухим текстом благодарности.

— Я ж не с первого дня пьяницей стал. Это всё… постепенно. По чуть-чуть. В эту яму не падаешь — в неё спускаешься, — тихо сказал он. — Медленно, почти незаметно. Думаешь: «Я не такой, не пропащий. Просто день тяжёлый. Просто устал. Просто один стакан — и всё». И вроде бы можно остановиться. Просто не сегодня. Завтра, когда будет повод, когда легче станет. Когда… когда-то.

Евсеев тяжело вздохнул и провёл ладонью по лицу. Рука у него была крепкая, натруженная, пальцы шероховатые. Так у людей, которые всю жизнь что-то держат: лопату, гвоздь или себя.

— А потом оказывается, что завтра давно прошло, — добавил он чуть тише. — И ты уже не тот, кем был. И сил отставить стакан — нет. Потому что с ним хоть как-то, а без него совсем пусто.

Он не смотрел на меня. Просто говорил. Без жалоб, без просьбы о сочувствии. Как человек, который уже всё понял — и простил себе, насколько это возможно.

— Я ведь когда-то был перспективным, — сказал Евсеев после короткой паузы. Голос его звучал глухо. — Бригадир меня продвигал. Говорил: «Учись, тебе бы в мастера пойти. Станешь моим заместителем — я спокоен буду». А потом… перестал об этом упоминать.

Он тихо усмехнулся, но без веселья.

— Я не сразу это заметил. Всё думал — забыл, запарился, потом скажет. А после гляжу — на месте зама уже другой. Тот, кто стакан в кармане не носил.

Он откинулся на спинку лавки, положив ладонь на кота, который не шевелился, будто тоже слушал.

— Мне жаль, — сказал я не ради утешения, а просто потому, что так чувствовал.

Евсеев покачал головой.

— Жалеть надо тех, кто пострадал без вины, — отозвался он негромко. — А мне никто горькую в рот не заливал. Сам заходил в рюмочную. Сам и выползал оттуда, как червь мокрый.

Он выдохнул и прикрыл глаза на миг.

— Знаешь, Павел Филиппович… иногда думаешь — вот бы всё повернуть вспять. Воротиться. Сделать иначе. Но потом вспоминаешь — это ты тогдашний тоже был ты. Со всеми слабостями, с этой самой усталостью, с вечным «потом». И даже если бы снова — не факт, что выбрал бы лучше.

Он замолчал. А кот, до этого тихий, вдруг фыркнул и мягко ткнулся лбом ему в грудь, словно живым весом хотел вытолкать лишние слова. Евсеев чуть усмехнулся, глядя на него.

— Вот, кто меня держит, — сказал он, — на земле. И на скамейке тоже.

Я не знал, что ответить. Слова показались неуместными, лишними.

Евсеев и не ждал слов, продолжив:

— Я по гроб жизни буду вам благодарен, мастер. А может, и после, — с этими словами он покосился на меня с привычным, слегка хитрым прищуром. — А вдруг и после смерти сгожусь на что-нибудь. Или всё ж решусь уйти. Ярослав мне рассказывал многое про межмирье. Говорит, не страшное это место, если идти с чистой душой. Я думал об этом.

— Еще рано, — тихо перебил я его, не меняя интонации. — Надо жить. Смерть придёт сама. И, уверяю, ни один человек от неё не ускользнул.

Он молча кивнул.

— Кто б мне раньше сказал — не поверил бы, — произнёс он. — Что некромант даст мне путёвку в жизнь. А вот как сложилось. Странная штука — судьба.

Он погладил Литра, и кот, будто поняв серьёзность момента, подставил лоб под ладонь.

— Вы должны знать, Павел Филиппович, — продолжил дворник, не глядя на меня. — Пусть вы темный. Пусть некромант. Но есть в вас что-то такое… от чего душа начинает сиять. Это не про свет и не про магию. Это… как когда пускают второй автобус с утра по маршруту и обычным людям становится чуть легче жить.

Он вздохнул и негромко продолжил:

— И каждый, кто приходит к вам — уходит уже другим. Чище. Спокойнее. Может, не сразу, может, не навсегда. Но меняется. И если вы когда-нибудь попросите… хоть о чём-то… или будете нуждаться — эти люди, все до одного, сделают для вас всё, что смогут. Потому что вы того стоите.

Я смотрел на него уставшего, но всё по-своему крепкого. И вдруг понял, что этот вечер с тихим разговором тоже что-то значит. И тоже кого-то меняет.

— Я не прошу… — начал было я, но умолк.

Потому что на мои колени как ни в чём не бывало забрался Пряник. Вальяжно и с достоинством уселся, а потом с удивительной точностью ткнулся носом мне в подбородок. Нагло. Как будто намекал, что и мне надо послужить кошачьей части жителей дома.

Ничего не оставалось делать, как погладить пушистую спину.

— Не зарекайтесь, — не поднимая головы заметил Евсеев. Голос у него был тихий, отстраненный, почти отстранённый. — Может, время ещё не пришло. Вы просто знайте: просить — не значит быть слабым. Для этого