Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

«Их страх — это самое надёжное оружие Карпова. Страх — всегда точнее лжи. Он не оставляет следов, но он убивает быстрее всего».

В кабинете завхоза, двери которого он прошёл, скрипнула ручка. Скрип — еле слышный, но в этом звуке была вся тяжесть предательства. Мирослав не обернулся — не дал себе этого. Потому что знал: сейчас главное — держать голову высоко, даже если внутри всё сжимается в комок.

Он остановился перед дверью своего кабинета. Вздохнул. Открыл. В этом движении — его единственная защита: шаг за шагом, даже если ноги дрожат. Потому что дрожь — не поражение. Поражение — это когда ты перестаёшь идти.

«Я чужой для них. Но чужой — не значит сломленный. Чужой — значит свободный от их страхов».

Он знал: за этим молчанием — не конец. За ним — новый бой. И если в этом бою ему суждено быть одиноким — он примет это. Потому что пока он дышит — он будет идти вперёд.И в этом шаге — его ответ всему, что сегодня пытается его заставить замолчать.

В коридоре пахло карболкой и чем-то ещё — чем-то тёмным, будто запах чужих слов, не произнесённых, но уже родившихся. Мирослав почувствовал это сразу, как только вошёл: воздух гудел невидимыми токами напряжения, будто стены сами готовились стать свидетелями нового суда.

Он шёл, и шаги его отдавались в этих стенах, словно сам воздух подслушивал. Вдруг из бокового прохода, с резкостью, которая звучала почти как удар, вышел Белов.

— Мы тут всю жизнь работаем, — сказал он, и голос его был как остриё ножа, вонзающееся в пустое пространство. — А теперь нас учит, как лечить, человек, который появился полгода назад!

Эти слова упали между ними, словно ломая тишину пополам. Мирослав остановился, чувствуя, как дрожь проходит по позвоночнику — тонкая, но острая, как холодная вода, просачивающаяся в кости.

Он смотрел прямо на Белова — не моргая.

— Если методы дают результат, — сказал он ровно, и слова его звучали спокойно, но в этой спокойности скрывалось напряжение, которое могло сломать кость. — Почему бы не использовать их?

Белов усмехнулся — губы скривились, и в этой усмешке было больше яда, чем в любом обвинении.

— А кто сказал, что они дают? — спросил он медленно, и в каждом слове слышался вызов. — Проверка ещё не закончилась.

«Карпов отлично знает, что делает. Он даёт им сомнения, а сомнения — это самое опасное оружие».

Мирослав ощущал, как эти слова Белова — как чужие пальцы, которые медленно сжимают горло. Он слышал, как в его голове всё сжимается в тугой комок: прошлое, которое всегда напоминало, что он не такой, как они. Омега — значит молчи, значит будь послушен. Но он больше не хотел быть этим.

Воздух вокруг стал вязким, как холодный мёд. Казалось, что каждое слово Белова цепляется к коже, тянет вниз, вглубь, туда, где глухо звучит собственный страх.

Он сделал шаг вперёд — короткий, но в этом шаге была вся его решимость не дать этому страху вырасти.

— Я не прошу верить мне, — сказал он. И слова его звучали мягко, но под ними — сталь, холодная и неподатливая. — Я прошу верить результату.

Белов снова усмехнулся, но эта усмешка была чуть менее уверенной. И Мирослав это почувствовал — как хищник чувствует рану в добыче.

«Ты сомневаешься. Ты боишься. Потому что если мои методы сработают — твоя уверенность рухнет».

Вдоль коридора зазвучали шаги, кто-то остановился — слушая. Этот коридор, с его серыми стенами и тусклым светом, казался теперь ареной, и каждый взгляд, каждый вдох становился частью этой немой драмы.

Мирослав знал: здесь нет союзников, только свидетели. Но он уже не отступал. Потому что если отступит сейчас — то сгорит всё: его слово, его право быть тем, кем он стал.

И в этом холоде, что полз по венам, он находил странное утешение. Потому что страх — это топливо, а не конец.

Он сделал вдох — медленный, полный.

И посмотрел на Белова так, как смотрят на человека, который больше не пугает.

«Сомнения — это твой щит, Белов. Но я знаю: этот щит можно разбить. И я разобью его, шаг за шагом».

Разговор, едва начавшийся, разрастался, словно тлеющий огонь, который вдруг нашёл кислород. В воздухе запахло пеплом — старым, застоявшимся. Мирослав стоял, чувствуя, как каждое слово, сказанное или несказанное, ложится на грудь тяжестью.

— Но ведь пациенты выздоравливают, — сказал врач-омега тихо, но в его голосе звучала спокойная, уверенная нота. — Это главное, а не привычка к старым методам.

Эти слова были как слабый свет в темноте — не ослепляющий, но достаточно, чтобы увидеть очертания настоящего.

Хирург пожал плечами, словно хотел сбросить с себя этот разговор, как ненужный груз.

— Может, нам стоит дождаться итогов комиссии, а потом делать выводы? — проговорил он, и в этих словах звучал осторожный расчёт: не стать ни другом, ни врагом, пока не узнаешь, кто победит.

Белов нахмурился, и в этой мрачной складке его лба была видна вся его суть — страх, замаскированный под твёрдость.

— Или может, нам стоит не рисковать собственной репутацией из-за чужих амбиций? — сказал он медленно, и слова его были как тень, ложащаяся между людьми.

Мирослав смотрел на них — на каждого в отдельности и на всех сразу. Слова витали в воздухе, цеплялись за углы, за взгляд, за дыхание. И в этой вязкой тишине он чувствовал, как страх обретает форму: не в документах, не в кабинетах, а здесь — в сердцах этих людей.

«Вот он, настоящий фронт. Не кабинет Карпова, не бумаги, а вот эти люди. Их решение определит, смогу ли я работать дальше».

Он знал: сейчас важнее всего — не ответить, а выстоять. Потому что слова можно перекричать, но тишину после — никогда. И эта тишина была самой страшной. Она пахла дымом, холодным потом, ночами, когда ты остаёшься наедине с собой и слышишь собственное дыхание, как чужой стук.

Мирослав почувствовал дрожь в пальцах. Но не дал ей выйти наружу. Омега — значит молчи, значит уступи. Но он больше не мог уступать.