Фантастика 2025-58 - Евгения Букреева

— Что думаешь, Борис? — обратился к Литвинову, едва Олег замолчал.

— А что тут думать? История такая, словно Константин Георгиевич как фокусник из шляпы белого кролика достал. Так что… Учитывая ещё особое отношение Константина Георгиевича к тебе, его любовь…

— У нас тут у всех с любовью так себе, туго, — Павел не удержался, обернулся и бросил взгляд на Анну. Полоснул стальным взглядом.

— Погоди, Павел. Есть ещё кое-что, — Олег чуть приподнялся, опершись рукой о стол. — АЭС.

— Откуда? — Павла буквально развернуло к Мельникову.

— Марат сказал. Ты же, наверняка, уже в курсе про бюджет. У Руфимова не было другого выхода, и он обратился к Величко. Константин Георгиевич обещал ему людей и кое-какие средства из своих резервов. Если я не ошибаюсь, сегодня должна вниз спуститься бригада из ремонтного…

Анна почувствовала, как при слове «АЭС», которое Мельников произнёс спокойно и как само собой разумеющееся, кровь отлила от лица, похолодели, словно омертвели кончики пальцев, и стеклянная стена между ней и Павлом затряслась, задребезжала, как будто в неё с размаху бросили камень — разбить-не разбили, но по прозрачной глади побежала первая тонкая трещинка. Спокойная реплика Олега про отправляющуюся на АЭС бригаду сначала прошла вскользь по сознанию, а потом резко вернулась, ударила с силой так, что потемнело в глазах.

…Четырнадцать лет назад Олег Мельников вышел на неё сам, спустился к ней в больницу, осторожный и нервный, как дикий кот. Завёл равнодушный разговор ни о чём, внимательно присматриваясь и оценивая обстановку, и только убедившись, что опасности нет, приступил к самому главному, к тому, что собственно всегда волновало Олега больше всего остального — спасению людей. Увидел в Анне соратника, хотя так ли это было на самом деле, это ещё вопрос.

У неё, у Анны, была своя война. Сестра и племянник, которых она спасла бы, если бы могла. Если б ей дали. Если б Савельев не кинул их в топку своего честолюбия и амбиций. И в те дни, когда она металась между сестрой и всеми остальными делами, между сестрой и всеобщим горем, которое волной прокатилось по Башне, между сестрой и Законом, который выдвигал непримиримый и возомнивший себя Богом Савельев, в те дни она думала только о Лизе, и даже, если бы мир тогда рухнул, погребя всех под своими обломками, но Лиза, её Лиза, осталась бы жива, Анна была бы счастлива, испытав облегчение, где-то пусть и подленькое, что их всё это обошло стороной. И потому после смерти сестры и племянника, когда она кого-то прятала, укрывала, лечила, ею двигали в первую очередь память о сестре и ненависть к Павлу, во вторую — собственная боль и собственное горе и только потом — любовь и сострадание.

У Мельникова же всё было наоборот. Высокая нравственность, чувство справедливости и даже так не вяжущееся с надменным и фатоватым видом Олега христианское милосердие — вот, что всегда было для него первичным, и потому теперь его слова про АЭС, которые он произнёс спокойно и даже как будто понимая Павла и принимая его точку зрения, больно ранили Анну. Ведь не мог же Мельников не знать — не понимать, что Павлу уже тогда, четырнадцать лет назад, достаточно было просто запустить эту чёртову станцию и, тем самым, избежать миллиона жертв. Но он этого не сделал.

Олег как почувствовал, о чём она думает, посмотрел исподлобья на Павла и сказал:

— Мне трудно, если не сказать невозможно, принять твою позицию, Павел. Как в отношении того Закона, так и в отношении АЭС. Я — не Руфимов и не Величко и не совсем понимаю, что тебе мешало запустить станцию вместо того, чтобы принимать тот закон, зачем все эти напрасные жертвы. То есть, я в курсе про Протокол, это Марат объяснил, но иногда обстоятельства бывают таковы, что нужно отступать и от Протоколов, даже будь они трижды правильны и неоспоримы. Возможно, и сейчас мы бы не оказались в такой ситуации. Но это так, к слову. Потому что в настоящее время мы имеем то, что имеем, и надо всё это как-то разруливать. А там… Бог тебе судья, конечно, как говорится…

— Бог мне судья? — Павел поднял на Мельникова тяжёлый взгляд. Опасно заходили под кожей острые скулы, глаза ещё больше потемнели, придавили, как низкое свинцовое небо. — Он мне, конечно, судья. Не волнуйся, Олег, я за свои грехи отвечу. Полностью. По всему длинному списку. Но я хочу, чтобы и ты кое-что понял, и чтобы другие… — Павел запнулся, видно, хотел сказать, кто эти другие, но не сказал и вместо этого продолжил, медленно, чётко выговаривая каждое слово. — В общем, я хочу, чтобы ты понял. Тогда, четырнадцать лет назад, я действительно мог бы запустить АЭС. И это было бы спасением. Для тех полутора миллионов. Глядишь, и чистеньким бы остался. Не пришлось бы кровь с рук стряхивать. А теперь представь, что могло бы быть дальше. Представь, что сегодня уровень океана не понижается, и завтра не понижается, и через месяц, и через десять лет, а через сто — раз и благая весть. Как там было в Библии, Боря, помнишь, которую нам читал Иосиф Давыдович?

— И голубь возвратился к нему в вечернее время, и вот, свежий масличный лист во рту у него, и Ной узнал, что вода сошла с земли, — по памяти процитировал Борис.

— Вот-вот, и сошла вода с земли. Только в нашем случае, Олег, вода с земли не сойдёт за пару дней. Она будет сходить медленно, ей, в отличие от нас, спешить некуда. На это уйдут даже не месяцы, а годы. И вот теперь представь, прошло сто лет, нас с тобой уже понятно нет, нам всё равно, и детей наших уже тоже нет, внуки разве что живы, да правнуки. АЭС, которую я запустил сто лет назад, чтобы не было жертв, уже не работает. Всё, отработала станция, топливо кончилось, оборудование износилось, выработал реактор свой ресурс, и дай Бог, сумели его безопасно законсервировать. А уровень понижается, Олег. И однажды наступает день, когда и оставшаяся волновая станция, если она тоже будет к тому времени жива, не сможет работать. И это будет чёрный день, Олег. Башня встанет. Умрёт. Останется один холодный бетонный стакан, склеп для трёх миллионов людей. Ни электричества, ни пресной воды, ни пищи. Внутри