Егерь. Вызов - Николай Скиба

«Режиссёр» смотрел на это с холодным любопытством, словно наблюдал за дрессировкой в цирке.

— А ты, — я повернулся к рыси, — прекрати корчить из себя царя зверей.

Он поднялся во весь рост. Его серебристые глаза смотрели прямо в мои, и в них читался вызов. Разумный хищник проверял границы дозволенного, испытывал нового вожака.

Я сделал шаг вперёд. Потом ещё один.

«Режиссёр» не отступал, хотя в его позе появилась напряжённость. Его хвост подрагивал, а уши слегка прижались к голове.

Я протянул руку и крепко сжал его морду ладонями, заставляя смотреть мне в глаза.

— Слушай меня внимательно, — сказал тихо, но так, чтобы каждое слово достигло цели. — Здесь альфа — только я. Афина — моя правая рука, она заслужила уважение кровью и болью. Ты — новичок в стае, и будешь вести себя соответственно.

Рысь попытался вырваться, но я крепче сжал его морду. В его глазах вспыхнуло что-то опасное — первобытная ярость хищника, которого принуждают к покорности. Он не сопротивлялся физически, но его взгляд обещал, что этот разговор ещё не окончен.

— Понял? — добавил я, не ослабляя хватки.

Долгая пауза. «Режиссёр» смотрел на меня с той же холодной оценкой, что и в ущелье. Медленно, очень медленно, он моргнул — формальный знак подчинения. Но в его позе не было ни капли раскаяния.

— Пока достаточно, — я отпустил его. — Теперь марш в ядро.

Он исчез в потоках света, но я чувствовал его сдержанное, словно сжатая пружина, присутствие. Вопрос иерархии остался открытым. Он подчинился, потому что был умён, а не потому что признал моё превосходство.

«Актриса» смотрела на меня широко распахнутыми глазами. В них читались растерянность и шок от моего резкого вмешательства. Она явно не ожидала, что я так жёстко поведу себя.

— А ты, — обратился я к ней, не смягчая тона, — запомни: здесь я главный. Твой брат это поймёт, надеюсь, и ты тоже. В моей стае есть только один вожак.

Самка рыси медленно подошла ко мне, но в её движениях читалась не благодарность, а осторожная покорность. Она коснулась моей ноги мордой — формальный жест подчинения, который говорил больше о её связи с братом, чем о какой-либо преданности мне.

Красавчик, решив, что опасность миновала, выбрался из-за её лап и забрался мне на плечо. Он-то уже давно усвоил урок — в стае есть порядок, и его нарушение карается быстро и жёстко.

— Идём дальше, — сказал я, поправляя рюкзак.

Остаток пути прошёл спокойно. «Актриса» шла рядом, время от времени поглядывая на меня с любопытством. Красавчик дремал у меня на плече, изредка почёсывая за ухом. В потоковом ядре я чувствовал присутствие своих духовных зверей — они постепенно успокаивались.

Дорога извивалась между берёз и осин, под ногами шуршала опавшая листва. Воздух стал прохладнее — приближалась ночь. Где-то вдали ухнула сова, а из кустов доносился шорох мелких зверьков.

Знакомые звуки, знакомые запахи. Дом был уже близко.

Чем ближе мы подходили к деревне, тем сильнее холодная рука тревоги сжимала мне кишки. Неделя. Срок истекал через сутки. Я отгонял мысль, что мог ошибиться в расчётах, перепутать дни в этом безумном марафоне. Что, если я опоздал? Картина, как сборщик налогов уводит мать в кандалах, полыхала за веками, заставляя желваки на скулах каменеть.

Потянуло дымом из печных труб, влажной землёй с огородов и прелым сеном. Где-то вдалеке лениво тявкнула собака. Эти звуки казались симфонией после жуткой какофонии ночной опасной зоны, где каждый шорох мог означать смерть.

Огни деревни вспыхнули внезапно — тёплые жёлтые искры в сгущающихся сумерках. Я застыл на опушке, в тени последних деревьев, и долго пил глазами этот вид. Актриса замерла позади, чутко улавливая напряжение хозяина.

Дом Ольги сиротливо прижался к самому краю деревни, его тёмный силуэт с отремонтированной крышей был знаком до последнего бревна. И там, в маленьком окошке, мерцал свет. Я с облегчением выдохнул — не опоздал.

Подошёл к старой калитке, которая жалобно заскрипела, протестуя против вторжения, и шагнул во двор. Актриса скользнула следом.

Двор встретил меня покоем, глубоким миром уставшей за день деревни. Поднялся на крыльцо и постучал — костяшки пальцев гулко ударили по старому дереву.

За дверью послышались торопливые шаги, и через мгновение она распахнулась.

На пороге стояла мать.

Ольга выглядела усталой, но здоровой. Руки слегка дрожали, может от страха, который копился всю неделю? В её глазах сначала промелькнуло недоумение, потом — узнавание, и, наконец, — безграничное облегчение. Она смотрела на меня так, словно не верила собственным глазам.

— Макс… — выдохнула она шёпотом громче любого крика.

Я устало улыбнулся и шагнул за порог. Красавчик тут же подбежал к женщине, ткнувшись влажным носом в подол простого платья. Следом бесшумно вошла Актриса. Её серебристая шерсть отливала синевой в тусклом свете масляной лампы, а глаза холодно осматривали тесную комнату.

Мать ахнула, прижав руки ко рту. Её взгляд метнулся от моего измождённого, покрытого грязью и засохшей кровью лица к огромному незнакомому зверю, а потом снова ко мне. Она не испугалась. В глазах было лишь потрясение и слёзы, хлынувшие горячими, крупными ручьями.

— Сынок… Живой…

Она бросилась ко мне, крепко обняла и… заплакала, утыкаясь лицом в плечо. Худенькие плечи сотрясались от беззвучных всхлипов. Я неуклюже обнял её в ответ, тело Макса помнило это тепло, и оно было невыносимо настоящим.

— Всё в порядке. Я же говорил, что вернусь, — голос охрип, стал едва слышен.

Она отстранилась, провела дрожащей рукой по моей щеке, стирая грязь и оставляя влажный след.

— На кого ты похож… Худой, грязный… А это… та самая? — кивнула на рысь, которая неподвижно, как изваяние, сидела у двери.

— Она, — коротко ответил. — Всё потом. Есть что поесть?

Она тут же засуетилась, вытирая слёзы краем передника.

— Конечно, сынок! Сейчас, всё есть! Картошечка осталась, сальце…

Через несколько минут сидел за столом и с жадностью голодного волка поглощал простую еду — варёную картошку в мундире и тонко нарезанные ломтики солёного сала. Мать сидела напротив, не сводя глаз, и её взгляд был красноречивее любых слов. Красавчик устроился у неё на коленях, и она машинально гладила его мягкую шёрстку, что успокаивало их обоих. «Актриса» так и осталась у двери.

Когда первый, самый страшный голод отступил, откинулся на спинку грубо сколоченного стула, чувствуя, как по телу