Фантастика 2025-96 - Ким Савин

Валя замерла.

– Ты уверена? – спросила Кляпа.

– Нет, – мысленно ответила она. – Но это всё равно уже происходит.

Она расстегнула лифчик, ловко, как будто делала это не первый раз за день. Тот слетел почти бесшумно и лёг на кресло с накидкой, изображающей Луффи из «One Piece».

Трусики она стянула медленно, чуть наклонившись. Резинка туго прошлась по бёдрам, ткань скользнула по коже и легла у ног, как белый флаг в борьбе с реальностью.

В комнате стояла тишина, нарушаемая только фоновым звуком из колонки: ритмичное шуршание японских перкуссий, будто духи предков комментировали происходящее.

– Ладно, – прошептала Валя. – Сцена установлена. Реквизит снят.

Кляпа хмыкнула:

– Если кто—то и запишет это на видео, надеюсь, титры будут в стиле Тарантино.

Артемий стоял перед ней, по—прежнему обнажённый, но с таким видом, будто не замечал собственной наготы, словно тело было не столько его, сколько частью ритуала, инструментом взаимодействия. Световой меч в углу продолжал мерцать, отбрасывая на стены пляшущие зелёные тени, как будто кто—то в комнате всё ещё колебался: остаться или исчезнуть.

Валя сделала шаг вперёд. Кожа чуть дрожала – не от холода, а от внутреннего напряжения, как будто под ней жило что—то самостоятельное, что ещё не решилось, что чувствует, но не говорит. Она приблизилась, преодолевая не дистанцию, а собой построенный мысленный кордон, и медленно коснулась его плеча.

Кожа под пальцами была тёплой, живой, немного влажной – он волновался. И это странно подействовало: вдруг стало легче, будто его нелепый костюм, трусы с глазами лисы и стихи про чайники – всё это сделало его не героем чужой реальности, а настоящим, немного растерянным, немного слишком собой.

Он провёл ладонью по её щеке, осторожно, с паузой, как будто ждал сигнала. Пальцы у него были тёплые, чуть шершавые, но сдержанные. Ни давления, ни спешки. Только контакт. Потом – по ключице, вдоль шеи, к плечу, и ниже. Движение было настолько размеренным, что Валя почти перестала дышать, будто тело само замерло, слушая.

Она медленно прижалась к нему, ощущая, как его дыхание становится менее ровным, как всё в нём немного сбивается с заданного ритма. Он поглаживал её спину, будто запоминал форму, не глазами – руками, и этот каскад прикосновений складывался в узор, совершенно непохожий на то, что Валентина представляла раньше как «близость». Всё было слишком странным, чтобы быть привычным, и слишком настоящим, чтобы быть игрой.

Кровать была низкой, жёсткой, в японском стиле, но не в эстетике, а в практичности. Простыня шуршала, когда они опускались на неё вдвоём, и это было почти комично – если бы не ритм дыхания, не пальцы, идущие вдоль линии рёбер, не плечи, которые в какой—то момент дрогнули в точном унисон.

Он не спрашивал, не произносил ни одной фразы, которые могли бы разрушить хрупкость момента. Валя чувствовала, как он медленно осваивает её тело, не как территорию, а как язык. Где—то между вдохом и выдохом она позволила себе закрыть глаза и не думать. Совсем. Только чувствовать: тепло, давление, осторожное движение. Его губы коснулись её шеи, потом линии челюсти. Поцелуи были несмелыми, но не из вежливости, а как будто он действительно хотел сделать всё правильно, но не знал, с какой ноты начинать.

Когда он вошёл в неё, всё произошло без лишней торжественности. Не было акцента, не было застывшей кульминации. Всё случилось в том самом темпе, к которому они пришли вместе – медленно, со сдержанным усилием, с почти удивлённой лёгкостью, будто сама реальность на минуту перестала сопротивляться. Её тело отозвалось сразу – не ярко, не вспышкой, а как утреннее тепло под одеялом, когда понимаешь, что можно не вставать.

Он двигался бережно, точно, без резкости. Казалось, что ритм задаёт не физика, а дыхание – её и его. То синхронное, то сдвинутое, как если бы они балансировали на тонкой грани между прикосновением и ускользанием. Каждое движение отзывалось в животе пульсацией, не горячей, а плотной, будто кто—то тихо нажимал изнутри на клавиши – медленно, одну за другой.

Пальцы переплетались – не специально, не для картинки, а по глупой, трогательной необходимости. Её ладони сжимали его руки, не от страсти, а от того, что это был единственный способ удержаться в настоящем. Он наклонялся ближе, их лбы соприкасались, дыхание становилось жарче. Он целовал её плечо, почти неслышно, беззвучно, как бы извиняясь за что—то или прощаясь с чем—то, что было до этого.

Она не думала. Не формулировала. Просто чувствовала, как внутри что—то происходит – не взрыв, не свет, не кинематографическая вспышка, а медленное, густое расплавление чего—то замороженного. Это не было победой, не было слиянием, не было даже освобождением. Это было проникновением – не телом, а присутствием. Она чувствовала его, и этого было достаточно.

Они не остановились. Ни паузы, ни разворота в другую сторону, ни даже момента сомнения. Их тела продолжали двигаться в том же темпе, будто эта сцена длилась всю их жизнь, просто раньше они не замечали, что участвуют. Постель чуть поскрипывала, но без пошлости – скорее, как третье существо в комнате, которое удивлялось и старалась не мешать.

Движения стали чуть более уверенными, чуть менее осторожными, но в этом не было нажима – скорее, уже наработанное согласие, в котором не нужно было объяснять, куда положить ладонь и как именно нужно вдохнуть, чтобы это стало дыханием на двоих. Всё текло – не по инерции, а по странному сценарию, написанному где—то в тетради между тем, как реальность решила стать абсурдом, и тем, как тела начали доверять.

Валя чувствовала: в нём что—то меняется. Не в теле – в настроении, в напряжении, в том, как руки чуть крепче сжимают бёдра, как дыхание становится глубже, тяжелее, как будто за каждым движением стояла целая философская система, и каждое проникновение – не просто физика, а ритуал.

– Сейчас, – прошептал он, почти не сбив ритма. – Когда приближается высшее… нужно читать хокку.

Она не сразу поняла, что это не образ, а указание. Он отстранился на полмиллиметра, чтобы заглянуть ей в глаза, и там было такое серьёзное выражение, что она едва не рассмеялась.

– Это укрепляет связь, – пояснил он. – Усиливает поток. Синхронизирует сердца и чакры. Обостряет.

– Обостряет что? – прошептала она, стараясь не расхохотаться.

– Всё, – ответил он с фанатичной убеждённостью. – Особенно то, что должно.

Он продолжил движение – мягкое, размеренное, но в нём чувствовалась подготовка, будто каждое его касание было ритмической паузой между строк. Артемий напрягся, как дирижёр перед финальной частью симфонии, и