Спасти СССР. Реализация - Валерий Петрович Большаков

закрылся в промерзшей будке телефона-автомата и сообщил, кому надо, где искать письмо. Звонок длился ровно пять секунд, но потряхивало агента с оперативным псевдонимом «Волхв» (он же «Сенатор», он же «Источник», он же «Странник») куда дольше…

— Дюх! Гляди, чего нам прислали! — жизнерадостный вопль Паштета мигом вывел меня из усталой задумчивости.

Ворвавшись в нашу просторную «библиотеку-лабораторию», комиссар с разбегу плюхнулся на табуретку, и вывалил на длинный, тщательно выскобленный стол целую стопку фотографий, черно-белых и пожелтевших, с глянцем и без.

— Помнишь, как мы тот «смертник» раскрыли? — навалился Пашка на столешницу. — Ну, этого… красноармейца Кастырина? Терентия Елизаровича… Помнишь?

— Помнишь, — улыбнулся я, наблюдая, как Пашкино лицо пылает юным энтузиазмом. — Еще сын его… Семен Терентьевич, кажется, слезно нас благодарил — будет знать теперь, где отцова могила.

— Да-да! — нетерпеливо заерзал комиссар. — Так то сын, а тут — внучки! Прислали целую кипу фоток деда! Вот… — он порылся в старых снимках. — Вот Кастырин в Горьком…

С фотографии глянул чубатый скуластый парень с глуповатым лицом. Его крепким плечам было тесно в рубашке «апаш», а глаза навыкате смотрели с тревогой. Вообще, в фигуре Терентия Елизаровича угадывалась зажатость деревенского парубка, чуть ли не впервые в жизни глядевшего в объектив.

В уголке снимка белела короткая надпись: «Горький, 1936 г.»

Жить Терентию Елизаровичу оставалось шесть лет…

— А это он на заводе… — азартно сопел Паштет, почти ложась на стол. — На ГАЗе… Или как он тогда назывался?

— Так и назывался, — авторитетно сказала Тома, привалясь к моей спине. — Да, Дюш?

— Да, — улыбнулся я, разглядывая фотки — осколки чужой, едва начатой жизни, разбитой в сорок втором.

— Эй, наро-од! — послышался зов Кузи из клубной «кают-компании». — Кто чай будет? Фройляйн Гессау-Эберляйн пирогом угощает!

— Я буду! — резво подскочил Паштет, и Тома, приглядывавшаяся к снимку, где Кастырин в гимнастерке, с пилоткой на бритой голове, гордо тискал винтовку, рассмеялась.

А Марина Пухначева звонко крикнула, высовываясь в коридор:

— Все будут!

— Ладно! — донесся отзыв. — Я и так большой чайник греться поставила…

Будто по сигналу режиссера, строившего новую мизансцену, все торопливо вышли, а Мелкая вошла.

— Дюш… — пробормотала она стыдливо, оглядываясь. — Ты на нас точно не обиделся?

— Да ты что, Томочка! — растерялся я. — Конечно же, нет! С чего бы?

— Правда? — робко просияла девушка. — Просто… Ты так долго не приходишь к нам, я и подумала… И Софи…

Я осторожно взял ее узкие ладоши в свои пятерни.

— Том… Мне сейчас очень, очень трудно. По-настоящему. Понимаешь…

Желание рассказать обо всём, исповедаться — и получить как бы отпущение грехов из ручек воплощенной невинности было до того сильным, что я сдался. Да и, потом… Эта Тома меня точно не выдаст — и не предаст.

— Понимаешь, Том… Ты дважды сбрасывала очень важные письма вместо меня… Скорей всего, именно поэтому я и смог вылететь в Лондон. Так я еще и американцам писал! Сдал им наркодилеров, тягавших кокаин из Колумбии…

— Ну, и правильно! — воскликнула Мелкая с радостным успокоением. — Представляешь, сколько людей из-за тебя не пристрастились к наркотикам!

— Правильно-то, правильно… — завздыхал я. — Но цэрэушники меня вычислили. Они видели, как я им те совсекретные сведения подбрасывал. Видели со спины, правда, одно лишь ухо и различили… Но этого хватило. В том месяце они вышли на меня. Хотели завербовать… я сделал вид, что согласился — и всё рассказал в КГБ.

— Правильно! — горячо выдохнула Тома, и взмахнула кулачком. — Молодец, Дюша!

— … И теперь Дюша как бы двойной агент, — криво усмехнулся я. — Наш домашний телефон прослушивается… Поэтому лучше не звони. А самое неприятное — это наружное наблюдение…

— Американцы⁈ — сузились девичьи глаза.

— Нет-нет, наши! Но я очень не хочу привести за собой «хвост», заглянув к вам с Софи. Понимаешь?

— Понимаю… — затянула Тома, и мне в какой-то момент показалось, что разумеет она не только сказанное, но и то, о чем я умолчал. Встрепенувшись, Мелкая прижалась на секундочку, жарко выдыхая: — Дюш! Я никому… никогда… ни за что!

— Верю, — дрогнули мои губы.

— Дюха! — гулко донеслось из коридора. — Иди скорей! А то они сейчас всё съедят!

— Пошли! — весело засмеялась Тома.

— Пошли!

В эти вяло текущие мгновения я ощутил, что мы с ней оба испытываем одно и тоже — приятную облегченность. Ушла с души давящая тягота, что портила жизнь одним своим наличием.

Разумеется, я продолжал спорить сам с собою, снова и снова доказывая совести, что Мелкая никогда не отречется от меня, что она единственная, кому я могу доверять полностью.

Правда, и совесть подкидывала контраргумент — дескать, грузишь ты девушку опасными тайнами, следовательно, подставляешь. Как тебе не стыдно, как тебе не ай-я-яй…

Стыдно. Но краснел я не от смущения, а от восхитительного понимания — живет на свете человек, который готов разделить с тобой и горе, и радость, и любовь, и смерть.

«А ты сам? Готов? — ледком обожгла мысль. — Ставим не категоричную точку, а смутное многоточие…»

Пока мы дошли до «кают-компании», от пирога осталось всего два ломтика.

— Вкусня-ятина! — урчал Паштет, сыто жмурясь.

— Вот точно, проглот! — засмеялась Яся, щепетно беря кусочек с блюдца.

— Еще какой! — поддакнула Ира. — И куда только влезает!

— Душа полна-а! — замурлыкал Пашка, поглаживая живот.

— Ир, как же ты его прокормишь, — хихикнула Тома «Большая», — этого титана духа?

Родина зарделась от неловкости и уткнулась в чашку, а Паштет расплылся в улыбке:

— Кормильцем буду я!

— Да идите вы… — забурчала Ира. С поспешной гибкостью поднявшись, она стремительно вышла, а следом подхватились и остальные — расстроенная Тамара и сочувствующая Ясмина, огорченный Паштет и недоверчиво ухмыляющийся Сёма, воздыхающий Армен, встревоженная Тома…

Мы остались вдвоем — я и Марина.

«Вторая мизансцена?» — пришло мне на ум.

Судя по голосам, наплывавшим из коридора, парни дружно воспитывали Пашку, а девчонки уговаривали Ирку «не обижаться на дураков».

— И на дурочек! — самокритично прозвенела Афанасьева.

Успокоено кивнув, Пухначёва завертела колесико старой радиолы. В эфире засвистели, заулюлюкали, забормотали голоса, путая языки, пока на волне «Маяка» не доплыли новости.

— … Ни Пекин, ни Вашингтон пока не дают