Прорыв выживших - Алексей Михайлович Махров

Глейман медленно поднял на него глаза. Взгляд у полковника был тяжелым.

— Сядь, лейтенант. И возьми себя в руки. Ты командир Красной Армии, а не истеричная барышня.

— Но товарищ полковник…

— Я сказал, сядь! — голос Глеймана загремел в горнице, как раскат грома. — Какой рейд? Какое освобождение? Ты сам только что доложил, что это крепость! Ты предлагаешь мне послать людей на верную смерть? Чтобы они полегли под пулеметами, даже не добравшись до проволоки?

— Но если провести артподготовку… У нас же примерно сотня орудий… — упорствовал Ерке.

— На каждое орудие сейчас приходится от половины до трех четвертей штатного боекомплекта — самолетами много снарядов не завезешь. А по твоим же словам там надо стрелять чуть ли не час. А на это потребуется три–четыре боекомплекта.

— Но мы должны попытаться! — в голосе Ерке звучала отчаянная мольба. — Мы не можем бросить своих!

— Мы никого не бросаем! — в разговор вмешался Попель, его спокойный, глубокий бас после крика Глеймана прозвучал особенно внушительно. — Но бросаться очертя голову — это не подвиг, а глупость. Штаб фронта уже принял решение. Сегодня ночью по складу будет нанесен авиационный удар силами дальней бомбардировочной авиации.

Валуев пожал плечами и сказал:

— Товарищ бригадный комиссар, это бесполезно — подземный склад не пострадает. А на разрушенные наземные сооружения немцы пригонят несколько сотен наших же пленных, и те за два дня расчистят любые завалы. Зенитки при налёте собьют половину бомбардировщиков.

— Это решение командующего фронтом генерала Кирпоноса! — холодно парировал Попель. — «ТБ–3» и «ДБ–3Ф» постараются заблокировать вход в штольню. Даже временный простой склада может нам помочь. А чтобы не допустить быстрой расчистки, мобильные отряды группы Глеймана будут действовать на коммуникациях, ведущих к складу, устраивать засады, уничтожать живую силу и технику. Это единственный разумный план.

Наступила тягостная пауза. Ерке стоял, опустив голову. Было видно, что каждое слово командиров било его наотмашь. Он был сломлен.

— Вопросов больше нет? — спросил Глейман. — Тогда свободны. Отдохните, ребята. Вы это заслужили.

Мы молча вышли из горницы на крыльцо. Вечерний воздух показался мне невероятно свежим после удушливой атмосферы штаба. Ерке, не прощаясь, побрел куда–то в сторону, сгорбившись, словно неся на плечах невидимый груз.

— Жестокое решение, — тихо сказал я Валуеву.

— Это война, пионер. Здесь не до сантиментов. Полковник прав. Нельзя посылать людей на убой. Нужно действовать тоньше. Ну, ты идешь домой?

— Прогуляюсь, чтобы дух перевести, — ответил я.

Петя хлопнул меня по плечу и ушел. Я вышел на огород, глядя как на небе появляются первые звезды.

И тут над головой с ревом пронеслось нечто темное и огромное. Я непроизвольно пригнулся и тут же услышал из черной тени у калитки короткий добродушный смешок.

— Неужели наш герой испугался? — из тени возник знакомый силуэт в комиссарской форме.

— Аркадий Петрович? — выдохнул я. — А что это было?

— Самолет! — ответил Гайдар и снова тихо рассмеялся. — Ты не узнал? Это «ТБ–3». С наступлением темноты начинает работать аэродром «Степной». Прошлой ночью почти тридцать бортов приняли. Нам привезли топливо, боеприпасы, продукты. Летчики добрались без потерь — в воздухе было спокойно. Видимо, хорошо наши бомбардировщики накануне фрицам врезали — самолетов противника почти не видно.

— А как «туберкулёз» умудрился так тихо подкрасться? — удивился я. — Я его услышал, только когда он прямо надо мной пролетел!

— Так они теперь снижаются километрах в пяти отсюда и к Вороновке идут на бреющем. Там Кудрявцев организовал ложный аэродром, где зажигает много больших костров. «ТБ-3» хорошо видят этот ориентир и от него отворачивают к нам. А здесь полосу фарами грузовиков подсвечивают. Говорят, что так безопасней. Как сам? Слышал, что разведка прошла удачно. Но были сложности. Расскажешь?

— Конечно, Аркадий Петрович! Наши сегодняшние мытарства достойны того, чтобы запечатлеть их для потомков.

И я рассказал ему всё. Про неприступную «крепость», про овраг, полный расстрелянных красноармейцев, про хладнокровную казнь на моих глазах. Говорил тихо, сжав кулаки, и снова чувствовал во рту противный, сладковатый привкус ненависти и бессилия.

Гайдар слушал, не перебивая, только его лицо становилось все суровее и суровее.

— Да, — сказал он, когда я иссяк. — Это обязательно надо записать. Чтобы все узнали. И чтобы навсегда запомнили.

— Надеюсь, Аркадий Петрович, что вы напишите очерк и опубликуете его в «Комсомольской правде», — сказал я. — Пусть наши граждане узнают, что творят эти нелюди. Пусть каждый красноармеец, каждый рабочий в тылу знает, с кем мы воюем.

Он посмотрел на меня своими добрыми глазами детского писателя.

— Напишу, Игорь. Обязательно напишу. Это мой долг.

Он кивнул мне и медленно пошел вдоль улицы, глубоко задумавшись. Я же, почувствовав усталость, поплелся к своей избе.

В горнице пахло едой. Альбиков принес из полевой кухни котелки с дымящимся супом — густой, наваристой болтушкой из горохового концентрата с кусками тушенки. Мы молча ели, сидя на лавках вокруг стола, запивая горячее варево остывшим чаем. Еда была простой, но после сухомятки и нервотрепки она показалась мне пиром богов.

Потом я взял полотенце, драное стеганое одеяло, прихватил из хозяйских запасов кусочек мыла и вышел во двор, к колодцу. Пользуясь темнотой, разделся догола и постирал трусы с майкой. Затем тщательно и неторопливо намылился и окатил себя ледяной водой. Вода обжигала кожу, но холод был живительным, возвращающим к жизни.

Завернувшись в одеяло, я вернулся в избу, и почти без сил рухнул на широкую лавку у окна. Снаружи слышались приглушенные голоса, позвякивали инструменты — Алькорта и Альбиков проводили техосблуживание «вверенной матчасти». Я закрыл глаза и почти мгновенно провалился в тяжелый, беспросветный сон.

Меня разбудил чей–то осторожный толчок в плечо.

— Игорь! Эй, mozo, просыпайся!

Я открыл глаза. В горнице горела керосиновая лампа, отбрасывая на стены причудливые тени. Надо мной склонился Алькорта.

— Вставай. Тут к тебе визитер. Я не хотел будить, спал ты мало, но verdadero macho визит дамы не пропускает.

Я сел на лавке, с трудом соображая, где я и что происходит. В дверях, залитая мягким светом лампы, стояла Марина. Моя Марина. В своей скромной медицинской форме, с уставшим, но таким прекрасным лицом, с корзинкой в руках, из которой торчали горлышко бутылки и какой–то сверток.

—