Художник из 50х - Сим Симович

— Советская сказка должна быть о преодолении, — размышлял художник, смешивая краски. — О том, что человек сильнее обстоятельств.

Четвёртой стала встреча Герды со Снежной королевой. Здесь Гоги дал волю воображению. Королева предстала в образе прекрасной северной богини в одеждах, сшитых из полярного сияния. Корона на её голове — из сосулек и звёзд, а в руках — ледяной скипетр, похожий на древнерусский меч.

Но главное — её лицо. Не злое, а печальное. Красота без тепла, совершенство без души. В глазах читалась вековая усталость — усталость силы природы, которая не может быть иной.

Герда стояла перед ней — крошечная фигурка в ватнике против великанши изо льда. Но в её позе не было страха. Только решимость и… сострадание. Советская девушка жалела даже врага.

— Силу можно победить только любовью, — прошептал Гоги, работая над деталями.

Пятая иллюстрация — кульминация. Герда обнимает Кая, и от тепла её сердца начинает таять лёд. Но таяние это показано не сентиментально, а эпически — как рассвет после долгой полярной ночи. Ледяной дворец превращается в хрустальный, сияющий всеми цветами радуги. Снежная королева не исчезает — она улыбается и отступает, отдавая дань силе человеческой любви.

Гоги работал не останавливаясь, погружаясь в созданный им мир всё глубже. Краски смешивались под кистью, рождая оттенки, которых не было в природе — алый цвет советских знамён на фоне северного сияния, золото партийных звёзд среди ледяных кристаллов, синеву тундры, согретую теплом человеческих сердец.

К вечеру на столе лежали двенадцать иллюстраций. Каждая рассказывала свою часть истории, но все вместе складывались в эпическую поэму о любви, преодолевающей любые преграды. Советскую по духу, древнюю по красоте, северную по суровости.

Художник отложил кисти и откинулся на стуле. Руки дрожали от усталости, но в груди пылал огонь творческого удовлетворения.

— Теперь — оптимистично, — усмехнулся он, глядя на своё творение. — Но не в ущерб правде.

Глава 15

Последние мазки на иллюстрациях высохли, и Гоги почувствовал, как накопившееся за день напряжение требует выхода. Руки, привыкшие к постоянной работе, тянулись к делу. Он открыл сундук, достал оттуда нож-бабочку — старый, потёртый, но идеально заточенный — и вышел во двор.

У сарая лежала коряга, которую он приметил ещё неделю назад. Кусок берёзы, обточенный временем и ветрами, с интересными изгибами и наростами. Гоги поднял её, повертел в руках, прощупывая пальцами текстуру, и улыбнулся. В этом бесформенном куске дерева уже жило что-то, ждало освобождения.

Устроился на завалинке, спиной к тёплой стене барака. Солнце клонилось к закату, окрашивая двор мягким золотистым светом. Где-то вдалеке играли дети, кто-то из соседей колол дрова, но все эти звуки словно доносились из другого мира.

Гоги взял нож в правую руку, корягу — в левую, и сделал первый срез.

Стружка упала к ногам тонкой спиралью. За ней — вторая, третья. Лезвие ножа скользило по дереву легко, послушно, снимая лишнее слой за слоем. Руки двигались почти сами собой — память Георгия Гогенцоллера хранила этот навык, как хранила умение рисовать.

Постепенно из бесформенного куска начала проступать фигурка. Сначала неясная, размытая, но с каждым движением ножа становящаяся всё отчётливее. Птица. Небольшая, изящная, с распростёртыми крыльями.

Гоги работал неспешно, смакуя каждое движение. Здесь не было ни заказчика, ни сроков, ни требований. Только он, дерево и нож. Древнейшее из искусств — придание формы бесформенному.

Стружки накапливались у ног золотистой горкой. Они пахли лесом, смолой, далёкими дорогами. Гоги вдыхал этот запах и чувствовал, как что-то внутри успокаивается, приходит в равновесие.

Нож выбирал из дерева крыло за крылом, перо за пером. Птица рождалась под его руками не как копия реальной, а как воплощение самой идеи полёта. Крылья получались чуть больше, чем нужно, голова — более гордой, хвост — длиннее и изящнее.

— Красиво делаешь, — тихо сказал Василий Иванович, подойдя незаметно.

Гоги не поднял головы, продолжая работать.

— Само получается. Руки помнят.

— Это что будет?

— Жар-птица, — ответил художник, выбирая ножом тонкую бороздку, изображающую оперение. — Или просто птица. Разницы нет.

Василий Иванович присел рядом, закурил.

— А зачем? Продавать будешь?

— Нет, — Гоги покачал головой. — Просто так. Для себя.

Старик кивнул с пониманием. Сидели молча, слушая, как нож шуршит по дереву, как где-то вдалеке поют птицы, как ветер шелестит листвой.

Солнце садилось, бросая на двор длинные тени. Гоги прищурился, оценивая работу. Птица почти готова — осталось только отшлифовать да придать последние штрихи. Под его пальцами дерево стало шелковистым, тёплым, живым.

— Полетит? — спросил Василий Иванович с усмешкой.

— А кто знает, — серьёзно ответил художник. — Может, ночью и полетит.

Он поднёс фигурку к глазам, сдул последние стружки. Птица смотрела на него маленьким деревянным глазом — внимательно, словно живая.

В этот момент Гоги чувствовал себя счастливым. Не той нервной радостью, а глубоким, спокойным счастьем мастера, создавшего красоту своими руками. Никто ничего от него не требовал, не ждал, не оценивал. Он просто взял кусок дерева и превратил его в нечто прекрасное.

И этого было достаточно.

Гоги вернулся в дом, когда сумерки уже густели за окнами. В комнате было тихо и пахло остывшей печью. Он зажег керосиновую лампу, поставил чайник на плиту и, пока вода закипала, убрал деревянную птицу на полку рядом с другими своими резными поделками.

Заварил крепкий чай в глиняном чайнике — не спеша, обдав кипятком заварку, давая настояться. Достал из шкафа блюдце — простое, белое, с едва заметной синей каёмочкой — и налил туда горячий, почти чёрный чай.

На столе лежал кусок тростникового сахара, привезённый с Кубы ещё до войны, — Георгий Гогенцоллер берёг его как сокровище. Гоги отколол маленький кусочек ножом, положил в рот и отпил из блюдца.

Сладость растворялась на языке медленно, смешиваясь с горечью чая. Это было особенное удовольствие — неспешное, вдумчивое, как и подобает истинному чаепитию.

Рядом на полке стоял потёртый томик — «Китайская классическая поэзия» в переводе Эрвина. Гоги взял книгу, раскрыл наугад и читал, периодически отпивая из блюдца:

*Осенний ветер гонит листья жёлтые,

В горах туман клубится над водой.

Один иду по тропке каменистой —

И сердце на душе такой покой.*

Он отложил книгу, отколол ещё кусочек сахара. За окном совсем стемнело, но в доме было уютно — лампа бросала мягкий свет на стены, чай согревал изнутри,