Млечный Путь, 21 век, No 2(51), 2025 - Владимир Анатольевич Моисеев

- Опять рыбы захотел, Барт? Сколько раз тебе говорить, что ее и так мало осталось. Она ведь не нужна тебе. Ты ж не кот, ты вообще не живой, - беззлобно пожурил я его, не отрываясь от чтения бортового журнала.

Барт промолчал. Слез со стула. Рассеянно потеребил руками уголок скатерти и потопал прочь. Я почему-то глянул ему вслед. На макушке Барта я заметил лысину. А у меня вот с волосами все в порядке, несмотря на возраст.

Мы приближались, наверное, к краю Вселенной. Гироскопы больше не работали. С утра, вглядываясь в беспросветную тьму, я включил последний фотонный двигатель. Теперь при всем желании мы не могли лететь быстрее. И только сигнал вел нас нитью Ариадны. Я чувствовал себя одиноким рыцарем, верным данному слову, принятому решению, я стремился к важной для себя цели, несмотря ни на какие препятствия.

Время разрушалось. Теперь мой "Фотонный мотылек" был единственным островком упорядоченности посреди бесконечного хаоса, торжества энтропии, тепловой смерти Вселенной. Уж не ошибся ли мой приятель с координатами? Поворачивать было поздно. Иначе время станет сингулярным и мгновенно уничтожит даже гугу, властительницу атомарной структуры. Сингулярность могущественнее всего. Хотя кто ее, гугу, знает...

"Властительница" опять жарила рыбу. А я поймал себя на мысли, что за все время нашего знакомства так и не расспросил ее, как она меняет эту самую структуру. Впрочем, даже не это... А как она живет с этим, обладая безграничной мощью? Зачем она вообще здесь, на моем корабле, чего хочет? Раньше я как-то боялся спрашивать. Гуга была в потертом домашнем халатике, ее морщинистые полные руки были как всегда деловиты.

Барт, перебирая длинными пальцами струны гитары, тихо запел старинную английскую балладу. Его редкие волосы падали на худое опущенное лицо.

- Зло есть везде

В каждом городе.

Порой из-за туч

Упадет солнца луч.

Но не на Ноттингем.

Если бы мы могли,

Давно бы ушли.

Нам бы крылья,

Тогда бы мы улетели в небо

Ведь никто здесь счастлив не был.

Плачь, не плачь,

Тюрьма нам да палач.

Жестокий Ноттингем.{3}

У меня защемило сердце от непонятной тоски. Смерть меня не пугала - я много раз смотрел ей в лицо. Нет, тут что-то другое... Я снова погружался в беспокойный сон. Мне снилась старенькая гуга в этом ее халатике. Снилось, как она проходит мимо меня, тяжело шаркая стоптанными тапочками, согнутая трудами еще одного длинного дня. Я видел это так давно, кажется, сотню жизней назад.

Когда еще была жива мама.

Снился Барт-человек. Он тоже шел мимо. Молча собирал вещи. Укладывал в чемодан рубашки, кремовый костюм в полоску, электробритву, часы с кукушкой и томик Мопассана в покрытом рыбьей чешуей переплете. Он надел черные лакированные ботинки. Возле самой двери обернулся. Улыбнулся. Зеленые усталые глаза в сеточке морщин, набрякшие веки. Сказал, глядя мне в глаза: "Всего хорошего, и спасибо за рыбу". Он распахнул дверь - за ней виднелась шумная, радостная, яркая толпа. Мощеные улочки Кракова. Булочная, куда я с мамой ходил за сдобными сахарными колечками. Они, горячие, словно таяли во рту...

Разбудил меня негромкий голос Барта:

- Помилуй, Боже, стариков,

Их головы и руки.

Я слышу стук их башмаков

На мостовых разлуки...

...Их каблуки, их башмаки -

Как призраки надежды.

И пожелтевшие листы забытого романа,

И золотые корешки Мюссе и Мопассана...{4}

- Заткнись, ты, паршивая кошачья морда! - я вскочил с дивана, на котором задремал, и с остервенением швырнул в голову Барта бронзовым подсвечником. Робот, по обыкновению, не двинулся места, острое навершие разорвало ему губу, обнажив холодный ровный металл.

- Меня зовут Барт, - медленно сказал он, глядя мне в глаза. А я вдруг вспомнил, что в инструкции ничего не было сказано о соблюдении трех законов роботехники, и не без брезгливой опаски дернулся в сторону.

С этого дня Барт больше не напоминал человека. Он перестал разговаривать и стал обычным полосатым котом. Любил спать на коленях Гуги, когда она заканчивала хлопоты с обедом.

"Наверное, в Барте что-то испортилось", - решил я. И решил отложить этот вопрос на потом. Если оно будет у меня, это "потом".

Хотелось, наконец, поговорить откровенно с гугой.

- Что вы можете делать с пространством-временем, Гуга?

Она некоторое время молчала, только стучали вязальные спицы.

- Была девочкой - хотелось баловства, - ее скрипучий голос звучал монотонно и невыразительно. - Была женщиной - хотелось удовольствий для себя. Стала старухой - не хочется ничего.

- Но вы обладаете такой мощью! - не выдержал я. - Вам подвластно пространство и время!

- Нет цели для моей мощи, - вздохнула Гуга, продолжая работать спицами. - У меня нет стремления к познанию мира, которое движет учеными. Нет страсти к разрушению, которая движет фанатиками, желающими заявить о себе всей Вселенной. Нет страсти к созиданию, потому что уже все давно создано, в бесконечном многообразии вселенных, устроенных всеми возможными способами, и циклических, и замкнутых, и плоских... Я просто хочу вязать, мне это нравится. А для этого мне достаточно мотка ниток и двух спиц.

- А можете вы вернуть меня назад? - вдруг спросил я. Сильно болела и кружилась голова.

- Куда назад? - пожевала губами гуга. - В прошлое? Захотите ли вы прошлого, Радий? Мало кто знает, как бывает безрадостно повторение прошлых радостей. Или вы хотите назад, на Землю? Может, ее уж и нет давно... Довольствуйтесь тем, что есть. Баловство все эти ваши сиюминутные желания. С другой стороны, быть может, только они и имеют смысл, ведь бесконечность все равно сводит на нет все начинания, особенно те, что мудро рассчитаны на долгий срок.

- Как это, нет Земли?!

От усталости и бессонницы я снова начинал грезить наяву. Римский Колизей. Из века в век центр Рима, место скопление народа. Каждый камень вытерт бессчетным числом ног. Каждый камень - история. Каждый правитель считал своим долгом достраивать эту громаду, привносить что-то свое, потому что знал, что построенное здесь приобщается к вечности. К вечности