Фантастика 2025-58 - Евгения Букреева

— Это для вещей, — пояснила она. — Вы подумайте, что хотите взять. Или, может, вам помочь?

— Нет, Наташенька, не надо, я сам. Мне тут и собирать нечего. А что случилось?

Он не сдержался, спросил. Наташа тут же спрятала глаза, пробормотала что-то невразумительное, опять про ремонт и про то, что это всё временно, и убежала, не закончив предложения, оставив на тумбочке пустой пакет, куда ему надлежало упаковать свои пожитки.

И тогда он всё понял. Закон, который приостановили не так давно, после чего их перевели на легальное положение, видимо, снова вступает в силу. Наверно, что-то пошло не так. А он-то, старый дурак. Обрадовался раньше времени…

Когда Анна месяца три назад привела к нему Павла, Иосиф Давыдович подумал, что теперь всё наконец встало на свои места. Всё, что было разбито, разбросано, потеряно, теперь вдруг нашлось, соединилось и слилось. И на этот раз — насовсем. Навсегда.

— Простите меня, Иосиф Давыдович.

Павел пробормотал эти слова почти беззвучно, выдохнул коротким дыханием, опустившись перед ним на колени и спрятав лицо в его ладонях. Только это «простите» — и ничего больше…

Иосиф Давыдович гладил шевелюру Паши Савельева, уже посеребрённую сединой, аккуратно постриженную, но всё равно видел перед собой того двенадцатилетнего мальчишку, чьи непослушные светлые вихры были вечно растрёпаны. Который прибегал к нему после уроков, задавал вопросы, внимательно слушал, как учитель объясняет ему непонятные места из учебника, жадно впитывал в себя всё, что он говорил — наверно, никто и никогда больше не слушал его так, как Пашка Савельев. Его ученик. Любимый ученик.

Странное это чувство — учительская любовь. Вот у него она возникла к этому мальчишке, иногда резкому и несдержанному, иногда задумчивому и рассудительному. Который спорил с ним, упрямо сверкая серыми глазами, краснел от того, что у него не всегда получалось что-то доказать, стискивал зубы, мотал головой, злился. Был ли он умнее или обаятельней других? Вряд ли. Тот же Боря Литвинов ничуть не уступал в интеллекте своему другу, а уж в харизме и подавно — тут даже превосходил. А в Павле было другое — Пашка хотел сделать мир лучше. И не просто хотел, а готов был положить на это всю свою жизнь, пожертвовать всем. Некоторые называли его фанатиком. Некоторые — идиотом, идеалистом, оторванным от жизни и не думающим о себе. Да, его вообще мало кто понимал. Даже лучший друг, хитрый Боря Литвинов, иногда усмехался с чувством превосходства — кем-кем, а идеалистом Борис никогда не был. И тем не менее, не понимая Павла, боясь и ненавидя, за ним — шли. Потому что интуитивно видели в нём не просто харизматичного лидера, каковым он безусловно являлся, а человека, который способен привести их к чему-то намного большему, чем просто благоденствие, сытость и комфорт. К чему-то высокому, светлому, тому, что необходимо всем людям, даже если они не могут это чётко понять и сформулировать.

Он гладил Павла по голове, поглядывал на Анну, застывшую в дверях, смотрел в её глаза, в которых светился отблеск тех самых прежних чувств, и думал о том, что всё закончилось хорошо. Жизнь развела этих двоих, провела через множество испытаний и сейчас, спустя столько лет, опять соединила. Он тогда почувствовал облегчение, удовлетворение, словно прочитал долгий и красивый роман, добрался до финала — и финал его не разочаровал. Злодеи понесли заслуженное наказание, герои обрели счастье.

Но, увы, жизнь снова его обманула. Вместо последней фразы про «все жили долго и счастливо», в конце красовалось тревожное «продолжение следует». И что это будет за продолжение?

Шум в коридоре стал стихать. Иосиф Давыдович поднялся с кровати, размял затёкшие ноги, шаркая, дошёл до шкафа, достал смену белья, прошёл в санузел за зубной щеткой и бритвой, потом вернулся в комнату, окинул долгим взглядом свою обитель, как будто прощаясь с этим миром. Вот и всё. Ничего он так и не нажил, все его вещи уместились в этот небольшой пакет, даже место осталось.

Старый учитель присел на край кровати, положил свой скарб рядом и задумался.

Значит, снова надо будет скрываться. А зачем? Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Почему ради того, чтобы дать ему дожить свой век — сколько там ему осталось, вряд ли много — люди должны снова рисковать. И старшая медсестра, Ирина Александровна, и эта вертлявая девчонка, медсестричка Наташа, и рабочие, которых он и по имени-то не знал. Не проще ли попросить их оставить его тут. Пусть уж все идёт, как идёт. Он устал, смертельно устал и чувствовал, что сил почти не осталось. И пугала его вовсе не перспектива эвтаназии — что ни говори, а это действительно в какой-то степени гуманно, умереть во сне, — нет, больше его пугало то, что сейчас надо будет куда-то идти, прятаться, подставлять других людей, молодых, сильных, которым как раз ещё жить да жить. Создавать им проблемы, чтобы выторговать для себя несколько дней, недель, месяцев медленного угасания, в котором было очень мало смысла. Что ж, если так получается, он готов. Давно уже готов.

В дверях появился какой-то парень. Молодой, совсем ещё мальчишка. Смутно знакомый, впрочем, Иосиф Давыдович уже не очень хорошо видел, мог и ошибиться. Да и память всё чаще подводила. То, что было давно, он помнил хорошо, чётко, а вот то, что происходило с ним вчера или неделю назад — намного хуже, детали стирались, путались, терялись в ворохе однообразных событий последних дней. Парень назвал его по имени, потом смутился, сделал паузу и тут же заговорил, кажется, про пропуск. Иосиф Давыдович понял — что-то пошло не так. Наверно, дело в старом пропуске или в чём-то ещё. И его не спасут. В глубине души шевельнулся страх: стало быть, всё, смертельная инъекция, последний сон, переходящий в небытие. Но вместе с этим страхом пришло и облегчение — всё решилось, уже не надо ни о чём беспокоиться, куда-то идти, скрываться, подставлять других людей и прежде всего этого мальчика. Что ж, так может и лучше.

Но потом в палату зашла девушка, горячо заговорила. Эти двое вышли в коридор, о чём-то споря.

Иосиф Давыдович смотрел на их силуэты, видневшиеся в коридоре, и думал, что они сейчас вернутся, и он попытается объяснить им, что готов к смерти, что не надо беспокоиться, не надо его спасать. Он слишком стар, слишком устал. Он прожил очень длинную жизнь. В голове