Царевич Алексей: Золото Стеньки - Игорь Черемис

тоже привлекали в качестве бесплатной рабочей силы, так что я таскался с лопатой и тяжелыми мешками по электричкам и переполненным желтым «скотовозам», вскапывал и боронил давно непаханую целину, засыпал её пеплом от сожженных веток и сажал картошку на необходимую глубину. Делали мы это на майские праздники, вместо отмененной новой властью демонстрации.

Мне пришлось заниматься картошкой уже в конце мая по нынешнему стилю — то есть фактически уже в июне, если считать по григорианскому календарю. Управляющий в Черкизово выделил мне сотку земли, прямо рядом со своей усадьбой — хотел и больше, но я отбился. Местные крестьяне под моим наблюдением всё вскопали и разрыхлили, просыпали лунки золой и смогли посадить клубни примерно так, как и положено по классике.

Самое главное, правда, начиналось уже после моего отъезда, так что пришлось назначать крайнего, то есть авторитетного наблюдателя из царской семьи. Им стала сестра Алексея Евдокия — двадцатилетняя девица, которая переносила проживание в Преображенском хуже всех, а потому отличалась почти несносным нравом. Но меня она худо-бедно слушалась, внимательно разглядывала нарисованные мною картинки с изображением картофельного куста, обещала следить, чтобы вокруг них не было сорняков — не сама, конечно, а с помощью специально обученных людей. Ну и поклялась, что раньше начала сентября никто кусты с цветами срывать не будет, как бы они не были красивы. Заодно я научил Евдокию, как проверять готовность картошки к уборке урожая — и призвал её не бояться испортить несколько кустов.

В общем, я мог надеяться, что к моему возвращению у меня будет понимание того, насколько затянется внедрение картошки в российские реалии второй трети семнадцатого века. Я рассчитывал управиться лет за десять — если, конечно, Бог даст, и я смогу выжить после неведомой хвори, которая должна отправить моё тело на тот свет.

Глава 12

Пороховой заговор

Нижний Новгород встретил нас дикой суетой на воде и какой-то посконной тишиной на высоком холме, на котором стоял Кремль. Я когда-то бывал в этом городе — он тогда ещё назывался Горьким, — но с такого ракурса мне его видеть не доводилось. Что-то похожее на мои воспоминания было, конечно — кирпичные стены, спускавшиеся к самой воде, два заметных съезда, по которым вверх и вниз тянулись вереницы телег. Вот только в самом Кремле, кажется, был застроен каждый квадратный метр — с обрыва холма смотрели бревенчатые дома и одинокий скромный дворец, который, видимо, был домом местного воеводы, князя Максима Ивановича Нащокина, какого-то дальнего родственника Ордин-Нащокина. Я об этом не подумал, а вот Трубецкой озаботился — и взял у главы Посольского приказа письмецо к местному представителю его рода.

Суета у берега стояла знатная — там вроде даже была очередь на загрузку и погрузку, все торопились, мы проплыли мимо пары громких скандалов с посыланием оппонентов по какой-то матери и хватанием друг друга за бороды, а ещё в одном месте группа товарищей сосредоточенно кого-то лупила. Поднятый местными обитателями крик сливался в один неясный шум, разобрать в котором отдельные слова было невозможно.

Для нас было выделена отдельная стоянка чуть дальше, примерно в том месте, где в будущем будет построена грандиозная Чкаловская лестница, а сейчас имелся лишь покрытый свежей травой крутой склон. Там же стоял и Орёл' — он сумел преодолеть все сложности плавания по Оке и прибыл за несколько дней до нас, хотя несколько раз садился на мель и потерял свой единственный якорь. Мы же дошли более удачно — даже мели счастливо избежали; я благодарил Провидение и лоцмана, которого где-то откопал Трубецкой — глубокого старичка, который рулил передовым стругом, а на попытку завязать разговор лишь низко кланялся, называл меня боярином и соглашался со всем, что я скажу. Его хитрость я раскусил всего лишь с третьего раза, после чего оставил этого лиходея в покое — кажется, к облегчению князя, который не знал, что я пытался выспросить. Я же всего лишь думал ещё и о Навигацкой школе, а также об учителях, которые будут учить будущих учеников. Но этот старичок явно не подходил на роль учителя, хотя на практике мог серьезно поднатаскать будущих гардемаринов.

Он и ушел также, называя меня боярином и благодаря за выплаченные в виде премии пятьдесят копеек. От путешествия по Волге этот дедок ещё в Мытищах отказался наотрез — реки, мол, не знаю, — и от помощи в возвращении обратно тоже. Так что он просто спустился на берег и как-то споро затерялся в толпе. Трубецкой предположил, что он простой наймется на какой-нибудь караван, которые постоянно шли в сторону Москвы — такие специалисты были очень востребованы.

А «Орёл» мне понравился. Изначально это был, если я правильно помнил, голландский пинас — достаточно мощное судно, способное и в линии постоять при случае, вооружение это позволяло. Конечно, русский вариант был чуть скромнее, но у него палуба четко делилась на четыре части, причем в третьей четверти можно было установить дополнительные пушки, увеличивая и без того избыточный для Волги и Каспия вес бортового залпа. Штурвала, правда, не было — на кормовой надстройке имелся длинный рычаг румпеля; я не стал это комментировать — возможно, для речных судов это нормально. Хотя более вероятным был тот вариант, что голландцы отдали «диким московитам» устаревший, но более простой и надежный проект, который было сложно сломать, а починить, наоборот — легко.

Но больше всего меня порадовал флаг, который гордо развевался на передней мачте «Орла» и на его корме — три полосы белого, синего и красного цветов с вышитым в середине золотым орлом. Я вспомнил споры, свидетелем которых был ещё студентом — многие в один голос утверждали, что новый российский флаг, сменивший красный кумач над московским Кремлем — давняя традиция нашего государства. Другие считали, что это всего лишь торговый флаг, который не стоит делать государственным. Правда, с доказательствами у обеих сторон было так себе — одни предположения, но я склонялся к тому, что какие-то исторические свидетельства существования российского триколора всё же имеются. И вот сейчас я воочию убедился, что оказался на правильной стороне того спора. [1]

Меня это почему-то необычайно взбодрило, и на борт «Орла» я взбирался с неким странным чувством причастности к чему-то великому. И даже растрогался, когда увидел выстроенную команду — отдельно голландских моряков,