Эфиоп, или Последний из КГБ - Борис Гедальевич Штерн

— Мы за ценой не постоим! — с излишней самоуверенностью отвечал Гайдамака, прикидывая, сколь дорого может стоить на черном рынке жюльверновский «Таинственный остров».

«Ну, червонец, — прикидывал Гайдамака. — Ну, пятнадцать, ну, двадцать рублей».

Еврей— чернокнижник поманил Гайдамаку пальцем и шепотом на ухо назвал цену:

— Семь.

— Разговоров нет, — ответил Гайдамака и протянул одинокий червонец.

— Семь, семь червонцев. Семьдесят рэ, — терпеливо объяснял чернокнижник.

— Чего так дорого, генацвале?! — обалдел Гайдамака.

— А вы как думали, командир? Книга повышенного риска, шикарное французское издание, на тонкой рисовой бумаге, в пластмассовой моющейся обложке, прямо из-за бугра, — шептал чернокнижник. — Вы на рисовой бумаге когда-нибудь что-нибудь читали, душа любезный?

— На французском языке, что ли?

— Почему на французском, messieur? Парле ву франсе?{119} На нашем, на русском, но сделано издательством «Маде ин Франс» специально для нас.

— Ладно, беру, — решился Гайдамака и полез в карман за деньгами.

«Это верно — на рисовой бумаге мы еще не читали. В моющейся обложке — прокурорше понравится, будет этот остров не читать, так мыть», — подумал Гайдамака и решил сделать дорогой подарок прокурорской Антонине за свой счет, чтобы быть к «Москвичу» поближе. Хотя так и не понял, па кой ляд понадобилось книжным жукам таскать Жюль Верна из-за бугра и в чем тут риск да еще повышенный. Жюль Верн — он и есть Жюль Верн, не Солженицын же…

— Сховайте свои карбованцы и не суетитесь, — придержал Гайдамаку чернокнижник. — Я же вам чистым. русским языком объяснил: сейчас нету. Встретимся послезавтра в Горсаду под бронзовой львицей в одиннадцать утра — будет вам «Таинственный остров». Я лично для вас сделаю. Под бронзовой львицей — не подо львом.

— Точно сделаете?

— Слово и дело!

ГЛАВА 7.

НЕГРЫ

Кроме громкого имени и черного лика, прадед завещал Пушкину еще одну драгоценность: Ганнибал был любимцем и крестником царя Петра, находясь у начала новой, европейской, пушкинской России. О том, как царь самочинно посватал арапа в боярскую аристократию, скрестил его с добрым русским кустом (должно быть, надеясь вывести редкостное растение — Пушкина), подробно рассказано в «Арапе Петра Великого».

А. Терц. Прогулки с Пушкиным

Гамилькар открыл тонкую папку. В ней пряталось всего несколько страниц. На первой странице Гамилькар прочитал заглавие: «НЕГРЫ».

— Это что? — спросил Гамилькар.

— Ну… стихи, — объяснил капитан Нуразбеков. — Да вы вслух, вслух читайте.

Гамилькар принялся читать вслух, все более удивляясь и воодушевляясь:

НЕГРЫ

Вас, белых, — легион.

Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы!

И мы вас не хотели трогать.

Да, негры мы! Да, эфиопы мы —

блестящие и черные, как деготь.

Вы Африку насиловали всласть,

стреляли львов, от пороха пьянея,

вождям пустыни спирт вливали в пасть

и называли нас: «Пигмеи!»

Вы отлучили нас от наших вер,

но не Христос явился, а Иуда.

Нам с Библией принес миссионер

туфту и триппер Голливуда.

И мы зубрили Англии язык,

сортиры белых драя обреченно…

Виновны ль мы, коль хрустнет ваш кадык,

как в черных пальцах кнопка саксофона?

Грядет пора — китаец, шизоват,

нагрянет в европейские столицы

вливать в мозги социализма яд

и жарить мясо бледнолицых.

Мир— импотент! Пока еще, как встарь,

ты не прогнил, парламентский и шаткий, —

замри пред негром, как фрейдистский царь

пред Сфинкса неразгаданной загадкой!

Еще слонов не поднял Ганнибал,

суров, как будто ночь Варфоломея…

Идите к нам! Мы примем ваш кагал

в оазисах прекрасной Эритреи!

В последний раз — опомнись, белый мир!

Покуда ты не стал сплошным бедламом,

пока не начался кровавый пир —

внемли рокочущим тамтамам! {120}

— Ну, и как вам нравятся эти стихи? — спросил капитан Нуразбеков.

— Кто их написал? — спросил Гамилькар.

— Не знаю. Но хотел бы знать. Ищем-с.

— Прекрасные стихи. Я бы под ними подписался.

— Подпишитесь, — тут же предложил капитан.

— Но это же не мои стихи.

— Жаль. Как думаете, на чем они напечатаны?

— На бумаге.

— Это ясно. Я спрашиваю: каким способом напечатаны?

— На гектографе? — предположил Гамилькар.

— Нет.

— На пишущей машинке?

— Тоже нет. На лазерном принтере.

Нуразбеков и Гамилькар внимательно взглянули друг другу в глаза.

— Не понял: на чем? — переспросил Гамилькар, выдержав взгляд.

— Читайте, читайте, — сказал капитан Нуразбеков и опять перевел взгляд на золотой перстень с лунным камнем на указательном пальце Гамилькара.

Гамилькар принялся читать вторую страницу. Текст был написан от руки и показался ему знакомым:

«В числе молодых людей, отправленных Петром в чужие края, находился его крестник, арап Ибрагим. Он обучался в военном училище, выпущен был капитаном артиллерии, отличился в Испанской войне, „был в голову ранен в одном подземном сражении“ (так сказано в его автобиографии) и возвратился в Париж. Император не переставал осведомляться о своем любимце и получал лестные отзывы о его успехах. Петр был очень им доволен и звал в Россию, но Ибрагим не торопился, отговаривался то раною, то желанием усовершенствовать свои познания, то недостатком в деньгах. [Врал, конечно, отрок. ]{121} Петр благодарил его за ревность к учению и, крайне бережливый в собственных расходах, не жалел для Ибрагима своей казны, присовокупляя к червонцам отеческие советы».

— Это цитата из «Арапа Петра Великого», — сказал Гамилькар, поднимая глаза.

— Да вы, оказывается, пушкинист! — обрадовался Нуразбеков и почесал ладони. — Сразу узнали. Читайте, читайте — там кратко и конспективно, с жандармскими комментариями. Арап-то арап, да не совсем арап!

«Ничто не могло сравниться с легкомыслием французов того времени. Сексуальные оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен. [Трахались, наверно, будь здоров!] Алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений; состояния исчезали; нравственность гибла, а государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей. [Совсем как у нас перед революцией. ] Потребность веселиться сблизила все состояния. Слава, таланты, чудачества принимались с благосклонностью. Литература, ученость и философия оставляли тихие кабинеты и являлись угождать моде, управляя ее мнениями. [Я бы всех этих писак и щелкоперов — в бараний рог!]{122} Женщины царствовали. Появление Ибрагима, его наружность и природный ум возбудили общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le Negre du czar{123} [непонятно, это что-то по-французски] и ловили его наперехват [на передок все бабы слабы]; приглашали его