Фантастика 2025-21 - Blackmourne

время реклама лезет навязчиво как сравнение. Наверное, потому что телевизор в моей палате стал единственным источником, разбавляющим немного моё бытие. По-другому и не скажешь. Я просто была. Хотя, кажется, об этом все забыли очень быстро. Из любимой дочери, пятнадцати лет девочки я стала телом, которое спасали. Не особо интересуясь, что я по этому поводу чувствую, и главное как я это чувствую. Сколько было операций? Я не помню - для меня все это превратилось в трейлер к фильму ужасов. Из рекламы с идеальной семьей я попала именно в него. Пиканье приборов рядом с моей кроватью предательски выдавало, что я еще жива. Только сил у меня не было даже на то, чтобы открыть глаза. Бесцеремонные пальцы, раздвигающие мне веки стали единственной возможностью впустить в себя немного света.

Я все ждала поначалу, прислушиваясь к разговорам вокруг. Надеялась, что кто-то скажет, что с моими родителями. Но никто и ничего не говорил, и я догадалась почему. Даже если бы они пострадали, и не могли ко мне прийти, как и я распятые на больничных койках, кто-то обязательно обронил об этом хоть слово.

Несколько месяцев, сложившихся из дней счет которым давно потеряла, я просто лежала. Никак не реагируя внешне, все слышала и понимала - вот что самое тяжелое. Было очень больно, бесконечно больно... я распробовала все вкусы и оттенки этой кухни. Но не только моё тело было сломано, растоптали и мою скромность. Что в этом такого? Я не ханжа и не наивная, но когда тебя лишают даже элементарной возможности сохранить достоинство, причем делают это походя, заставляло меня чувствовать себя грязной.

Никакой щадящей темноты - боль и осознание, что кто угодно и как угодно может распоряжаться мною, словно я вещь. Был ли сон в те месяцы? Не уверена. Мне кажется, что я не спала даже под наркозом, в очередной раз на операционном столе находясь. Я бултыхалась, где-то на границе боли, то погружаясь в неё с головой, то немного выныривая. Но, не расставаясь с ней ни на миг.

А после... Четыре месяца и вердикт врачей не оставивший мне никакой надежды. Если можно было найти в том, что со мной происходило положительный момент – то это, наверное, был первый. Я поняла что, по крайней мере, все теперь закончено. Больше "спасать" меня не будут.

В моей палате стало гораздо меньше людей бывать. Три недели спустя я впервые самостоятельно открыла глаза. Этого даже никто не заметил. Хотя в моей палате всегда дежурили медсестры. Вся поглощённая своим телефоном, девушка, что была со мной в тот момент, ничего не увидела. Я что-то вроде предмета декора уже стала, на которое мало обращают внимание.

Я была не в претензии. Догадалась, что если покажу, что мне чуть лучше, снова начнётся суета. А этого мне очень не хотелось. Но и скрываться долго было невозможно. Всего через три дня я попалась, по иронии именно той самой девушке медсестре.

Как и ожидала, новый поток людей заполнил мою палату. Сначала новый виток лечения и в основном врачи, потом начались посещения. Большинство этих людей, я не знала просто. Мне не понятны были из слова. Точнее я знала, почему они здесь, зачем говорят одни и те же пустые слова. "Все будет хорошо", "Все наладится", "Будь сильной". Ничего, кроме глухого раздражения они не оставляли. Может быть потому, что это были не те люди, от которых я хотела бы это услышать. Палата завалена была уже в первый день цветами и игрушками. Не знаю, куда они потом делись, я не прикоснулась ни к одной.

Откуда так много людей и зачем они ко мне ходили? Все просто - я стала богатой наследницей. Никогда особенно не задумывалась о нашем благосостоянии, наверное, потому что выросла в нем. Теперь только поняла, как старательно родители оберегали меня. Удерживали дистанцию, ограждающую меня от чужой алчности. И для меня смогли сделать так, чтобы я не считала деньги панацеей. Да, они у нас были, но не заменяли собой жизнь, превращая её в бесконечный шопинг. Средство достижения того, что действительно ценно, а не следствие каприза сиюминутного.

А ещё появилась моя опекунша. Точнее она и раньше была. С самого начала моего пребывания в больнице. Но теперь я не могла от неё отгораживаться. Она была моей родной тетей, старшей сестрой отца. Я мало с ней общалась. Она не относилась ко мне плохо, скорее уж слишком хорошо. Меня это обязывало словно. И бесконечно раздражало. Просто мы были разными. И если бы не обстоятельства, может быть, сошлись бы и приняли друг друга лучше. Но я к этому не стремилась. Не видела вокруг себя ничего кроме жадно тянущихся ко мне рук, и она в первых рядах этого хоровода вертящегося вокруг меня стояла.

Просто поймите, я не оправдываюсь.

Когда что-то болит, человек замыкается и остаётся один на один со своей болью. Не чувствуя никаких положительных эмоции, которые заменяют собой только внутренне состояние. Хочется остаться в одиночестве, переждать. А я плавала в своей боли без конца. И трудно сказать какой было больше. Той, что временно заглушали лекарствами или той, от которой никакие средства не могли ни то что избавить, а хотя бы немного притупить.

Иногда даже радовало, что тело болело так сильно, что на то, чтобы чувствовать, что-то другое у меня сил просто не хватало. Своеобразная анестезия чтобы не было слишком мучительно, заглушить душевную боль физической.

Из больницы меня забрали еще через три месяца. Мне все равно нужно было постоянно сюда возвращаться. Хотя смысла в этом я не видела. Никто не пытался даже скрывать, что из инвалидного кресла мне никогда не встать.

Возращение домой меня немного оживило. Я даже ждала этого. Но едва пересекла родной порог, поняла, что дома у меня тоже больше нет. Знакомые стены, но все не то. Мелкие детали - ваза, которой тут не было, по-другому стоящие безделушки. Мелочи, которые для меня выглядели вызывающе и неприемлемо. "Нет здесь никого, кто тебе на самом деле нужен" - вот что они мне говорили.

- Оксаночка, мы все твои вещи перенесли в эту комнату, тут тебе будет удобней.

Как же это... И сюсюканье, а по-другому моя опекунша ко мне никогда не обращалась, и то, что меня даже не спросили - хочу ли я этого. Да, для меня недоступно самостоятельно взобраться на второй этаж, где раньше была моя комната. Но в моих вещах