Трейдер. Деньги войны - Николай Соболев

конторой Рокфеллера, моя известность, коммутаторы Грандера… Говоря языком девяностых, от наезда мы отбились, и даже наметили ряд совместные действий на бирже для заглаживания «вины».

То есть все сложилось, только гид, все дни, что мы провели на телеграфе, изнывал и страдал — накрылась вся утвержденная программа! Накрылись два дня в Москве с экскурсией на радиостанцию Коминтерна! Да что там Москва, мы даже в Эрмитаж не успели, чего особенно жаль — ведь большевики еще не распродали картины Рафаэля, ван Эйка, Боттичелли… А все из-за денег.

Единственный, кто благоденствовал — приставленный к нам водитель. Ехать никуда не надо, машина не изнашивается, клиент мозг не клюет, зарплата капает, шикарно же! Оттого и провожал нас в Москву с искренним сожалением и даже гуднул на прощанье, напугав извозчицкую лошадь. А гид расстался с нами у вагона, продолжая стенать о том, чего мы так и не увидели.

В Москве нас перехватил Кольцов с редакционной машиной и перебросил на Белорусско-Балтийский вокзал задолго до отхода поезда на Берлин.

По сравнению с пусть изрядно потускневшем, но имперским шиком Питера, Москва смотрелась удручающе. Вот натурально, блин, «большая деревня» — только коров на выпасе не хватало, а так все приметы налицо, от крестьян в лаптях до деревянных избушек, особенно на окраинах, где тогда находились вокзалы.

За ограду на платформы пропускали только обилеченных — или отъезжающих, или тех, кто не поскупился на специальный перронный билет. Вечные железнодорожные запахи креозота и угольных топок с трудом перебивали нотки дегтя и пота в сочетании с луком и чесноком у вагонов третьего класса, почти заглушали вежеталь и одеколон у второго, но почтительно отступали перед ароматами парфюма и дорогой кожи у первого.

Носильщики потащили чемоданы дальше, в багаж, а гренадерского роста проводник спального вагона величественно принял наши билеты, проверил плацкарты и указал нам полтора купе. Панчо сразу отправился внутрь, а Ося застрял на перроне, тревожно поглядывая в сторону вокзала.

— Ты чего? — составил я ему компанию.

— Да так, ничего, — повернулся на сто восемьдесят градусов Ося и сменил тему. — А соседи-то у нас военные.

Я глянул на стоящих поодаль пассажиров — оба невысокие, оба темноволосые и темноглазые, но один скорее славянин, а второй то ли грузин, то ли армянин, то ли вообще турок. Кажется, это называется «левантийский тип». Одеты вполне обычно: кепка и шляпа, серый и синий костюмы-тройки, у старшего круглые очки в тяжелой оправе, ни тебе лампасов, ни кубарей со шпалами*.

* Кубари и шпалы — знаки различия РККА в виде квадратов и прямоугольников.

— С чего ты взял? Они даже без усов.

— Выправка, Джонни.

— Хм… пожалуй, оба будто лом проглотили. Из бывших?

— Вряд ли, у царских офицеров левая рука как пришита, привыкли шашку придерживать.

— Ося! Спектор! — раздалось сквозь толпу.

К нам, лавируя между пассажирами, носильщиками и проверяющими, бежал смугловатый большеухий паренек. Вот он-то как раз носил военную гимнастерку с петлицами и размахивал фуражкой со звездочкой.

— Марк! — дернулся навстречу Ося и они влетели друг другу в объятия у второго конца вагона.

— Простите, товарищ, — раздалось за спиной.

— Да? — повернулся я к соседям.

— Вы до Берлина едете? Втроем?

— Да.

— Вы не могли бы поменяться одним местом? — попросил тот, что в очках. — Мы вдвоем, а билеты в разные купе. А у вас, как ни крути, один человек все равно отдельно.

— Конечно! — я стукнул в окно, за которым устраивался Панчо, а когда он открыл его, спросил: — Gentlemen asks to change places as they like to travel together, will you?

— No problem, — кивнул Панчо.

Переговоры эти, однако, соседей ошеломили, они замерли и после долгой паузы очкарик спросил:

— Вы… иностранцы?

— Да, американцы.

Тут до нас добрались Ося с Марком:

— Вот, Джонни, мой брат! Едва успели повидаться!

Мы пожали руки, а я обратил внимание на петлицы с литерами «ВПШ»:

— Это что, Высшая партийная школа?

— Нет, — засмеялся паренек, тряхнув густой шевелюрой, — пограничная.

Паровозный гудок заставил нас вздрогнуть, а трубный зов проводника — распрощаться и сесть в вагон. Пока состав набирал ход и выкатывался за пределы города, мы разобрались с местами — проводник уверял, что «По инструкции не положено!», но небольшое подношение легко переменило его взгляды.

— А скажи мне, мил человек, — придержал я Оську в коридоре после того, как он перекинул свои вещи на новое место, — пограничники это ведь ГПУ?

— Ну-у… да, наверное, — малость покраснел Ося.

— А что же ты, schmuck*, не сказал заранее, что у тебя родной брат чекист?

— Двоюродный! — отперся Ося. — А что чекист, я сам не знал!

— А как он оказался на вокзале?

— Мы договорились писать на одесский адрес, потом он переехал в Киев, а потом в Москву. Ну я и написал, что буду в Москве…

— То есть нас провожал чекист, который знает, что ты не Джозеф Шварц, а Иосиф Спектор? Ты, блин, понимаешь, чем это чревато?

— Да не знал я!

— Если границу спокойно пройдем, считай, повезло тебе с братом.

* Schmuck — глупец, дурак, популярное нью-йоркское ругательство еврейского происхождения.

Пришибленный Ося предпочел засесть в купе, а голодный Панчо увлек меня в вагон-ресторан. За каждым столиком уже сидело по два-три человека — делать-то в поезде особенно нечего — но официант в белой куртке и с полотенцем через руку развеял наши сомнения:

— Не извольте беспокоиться, сей секунд устроим!

Место нашлось как раз у наших соседей, что привело к формальному знакомству.

— Владимир, — представился очкарик.

— Константин, — чуть мрачнее, чем следовало, назвался второй.

— Джозеф остался в купе, это Френк Вилья, он не говорит по-русски, а я Джон Грандер.

— А вы откуда знаете язык?

— Мама уехала из России в начале века. Джозеф, кстати, тоже родился здесь, но уехал до революции, — малость приврал я.

Собеседники несколько расслабились, ровно до того момента, как Константин воскликнул:

— Погодите! Джон Грандер, заметка в «Правде», это вы?

Он полез в карман пиджака и вытащил свернутую трубочкой газету, раскрыл ее и потыкал в подвал на третьей странице:

— Радио в военном деле?

— Да, я.

— О, это потрясающе! Видите ли, мы с товарищ… — Константин осекся, когда