Мы будем первыми! Путь к звездам - Сергей Баранников

— Ноль-ноль-первый, прошу парный взлёт! — послышалась по связи фраза от Рязанцева.

— Ноль-ноль-третий, ноль-ноль-четвёртый, взлёт разрешаю! — отозвался диспетчер.

Я был уверен, что за нами неотрываясь смотрят десятки пар глаз. Ребята наверняка побросали свои дела и сейчас будут смотреть в небо, как матерый лётчик будет учить зарвавшегося юнца. Но это мы ещё посмотрим кто юнец! Я столько часов налетал на симуляторе, что реагировал инстинктивно. А если бы мы соревновались на «Як-52», который я знал наизусть по прошлой жизни, ещё неизвестно кто бы кого учил. Прочь сомнения! Я справлюсь!

Рязанцев не спешил. Плавно поднял самолёт в небо, набрал высоту и повернул обратно к аэродрому. Видимо, хочет показательно утереть мне нос. Когда мы пролетали над аэродромом, я уже морально был готов к какому-нибудь фокусу.

— Вираж, крен сорок пять градусов! — передал по связи Михалыч, и я повторил финт за ним. — Горка! Пикирование!

Пока не было ничего сложного. «Австриец», за штурвалом которого сидел Рязанцев, набирал высоту, а затем снижался. Очередной вираж тоже не доставил мне проблем.

— Нисходящая спираль! — донеслось по связи.

И с этим справимся! Главное только придерживаться заданных углов атаки. Да, я уступал инструктору в плавности действий и реакции, всё-таки у него рука хорошо набита, но не терял его из вида.

— Боевой разворот!

Мой самолёт взмыл в небо вслед за ласточкой Рязанцева, почти завис в воздухе, развернулся и плавно ушёл обратно. Да, эта фигура давалась мне тяжело, но и с ней я справился.

— Ранверсман! — выдал Михалыч и выполнил поворот во время подъёма. Я совершенно не ожидал от него такого хода и просто прошёл мимо. Да куда там, я даже не собирался повторять фигуру, которая относилась к сложному пилотажу.

— Чудинов, ты проиграл! — послышался по связи довольный голос Рязанцева. — Полёт завершаем. Ноль-ноль-первый, разрешите посадку!

— Посадку разрешаю! — отозвался диспетчер. — Ветер девяносто градусов, пять метров.

— Условия приняли! — отозвался Михалыч.

Я летел вслед за Рязанцевым и сжимал штурвал так, что впору было вырвать его из крепления. Думает, он такой умный и обыграл меня? Как бы ни так!

— Лев Михайлович, как-то однобоко получается. По вашим правилам мы уже летали, давайте меняться. Теперь я ведущий, а вы — ведомый, — передал я по связи первое своё сообщение за сегодняшний полёт. — Фиксированная бочка!

— Чудинов, не смей! — послышался удивлённый и строгий голос Рязанцева. Мне показалось, или он испугался?

Под полную тишину в эфире я набрал скорость, сделал переворот на сто восемьдесят градусов и пролетел над Рязанцевым вниз головой. Даже диспетчер молчал, потому как боялся говорить под руку. Убедившись, что самолёт ведущего достаточно далеко и не собирается набирать скорость, я вернулся в обратное положение.

— Ничья, Лев Михайлович! Вы тоже не успели повторить за мной манёвр. Мировая, или закрутить Иммельмана?

— Я тебе такого Иммельмана закручу, когда приземлимся! — послышалось в эфире. — Давай круг и заходи на посадку!

Уже минут через пять, когда мой самолёт остановился на посадочной полосе, ко мне подошёл Рязанцев. Его лицо было красным от гнева.

— Чудинов! Назови хоть одну причину, почему я не должен тебя отстранить от полётов!

— Как минимум, потому что вы сами нарушили правила. Вы — ведущий, я — ведомый. Мы ещё не проходили фигуры сложного пилотажа, а вы вынуждали меня повторять за собой ранверсман.

Нас обступили студенты и инструкторы, которые спешили к самолёту, чтобы убедиться, что со мной всё в порядке, а заодно и пытались подслушать хотя бы часть нашего разговора с деканом.

— В твоей ошибке, Чудинов, я ничего страшного не вижу, — максимально спокойно произнёс Рязанцев. — Я хочу, чтобы все понимали: штопор — это не приговор, особенно, если вы сидите за штурвалом учебного самолёта и находитесь на высоте в четыре тысячи метров над землёй. В прошлом штопор был одной из сложных фигур пилотажа, которые изучались лётчиками, но теперь, в целях безопасности, её изъяли из курса.

— Вы хотели сказать, запланированный штопор? — поинтересовался Ткачёв.

— Разумеется, что запланированный! Косячить на ровном вы и так умеете! — огрызнулся Рязанцев.

— Так к чему тогда этот спектакль с отстранением и испытанием?

Декан медлил с ответом, подбирая слова. Я понимал, что он не признается в том, что такое решение принял на эмоциях и затаил обиду на критику в свой адрес. Не мог он этого признать, а потому вместо ответа на впорос ожидаемо сменил ему:

— Летать будешь. Но ещё одна такая выходка, и до конца учёбы в академии за штурвал не сядешь.

Мы с Львом Михайловичем пожали руки и заключили мировую. Чем мне он нравился, так это тем, что иногда вёл себя совершенно не как декан факультета или как глава командно-лётного состава, а как обычный человек, который желает тебе добра. Пусть иногда в по-своему. В такой манере, что не всегда и поймёшь чего ему нужно.

Увы, это был последний день полётов, а в следующий раз мы поднимемся в небо только весной. К тому времени