Наследник поневоле - Гоблин MeXXanik

ласкового слова и доброй руки. Ко мне каждый год приходят работники. Как выпускаются из приюта, так и идут. Я каждого проверяю. Даю посильную работу, одежу, еду и кров. А потом оставляю целковый на виду. И притворяюсь поначалу, что не заметил, как его взяли.

— Все берут?

— Все.

— А Миша? — спросил я.

— И он взял. Потому что сложно пройти мимо денег, когда они лежат и к себе манят. Вот только он через два дня сам пришел и отдал мне эту монету. И признался, что хотел ее присвоить.

— Хороший мальчишка, — выдохнул Фома.

— Я не стану его забирать силой, — тихо сказал я.

— Хорошо, — кивнул мельник. — Но я хочу, чтобы вы поняли, почему он остался.

Мужчина открыл шкатулку. Внутри лежали бумаги. Свидетельство о рождении. Новое имя: Матвей Герасимович Корабельный. Выровненные буквы, штемпель, подписи. Всё законно. Всё уже сделано.

— Сначала я просто хотел помочь. Бросить человеку верёвку, когда он в яме. Дать крышу, тепло. А потом… Потом я увидел, что он не только держится за эту верёвку, но и тянет за собой других. Он способен быть опорой.

Он выдохнул. Долго смотрел в кружку, прежде чем продолжить:

— Моя Василинка… Она будто бы знала с первой встречи. Смотрела не как на работника, а как… как девица, которая уже выбрала. И я понял: если он уйдёт — она не сможет другого полюбить. Не поверит, не примет. Она вся в меня и выбрала один раз. Мы с ней однолюбы.

Я хотел было что-то возразить, но мельник поднял руку:

— Не сочувствуйте. Это не горе. Это дар. Просто… с таким даром живут труднее.

На кухню вошел парнишка в великоватой рубахе и широких штанах. Он был аккуратно подстрижен и выбрит, хотя щетина у него была редкой и светлой и вряд ли нуждалась в бритве.

— Мастер, — Миша остановился. В его голосе дрожала и решимость, и боязнь быть неправильно понятым. — Я… я хочу остаться.

— Уверен?

— Да. Не потому, что здесь тепло и пирожки. Не из-за нового имени. Я хочу быть с ней, — он взял Василинку за руку. — И не хочу оставаться Мишкой, который выжил случайно. Я хочу стать человеком, которого принимают не из жалости. А за то, какой он есть. Хочу начать жить по-новому.

— И ты не боишься, что люди узнают? — спросил Фома. — Про прошлое?

— Бояться — это каждый день умирать понемножку. Я больше не хочу. У меня есть всё, чего мне не хватало: имя, работа, любовь. Мне больше не нужно бегать, чтобы что-то доказать.

Он взглянул на Василинку.

— А я его никуда не отпущу, — твёрдо сказала она. — Хотите — ругайте. Хотите — считайте, что я глупая. Но я люблю его. И если не будет его, то не будет во мне больше радости.

— А зачем было менять имя? — нахмурился Питерский. — К чему все эти сложности?

Мельник вздохнул и пояснил:

— Император когда-то прогнал меня со двора. И наказал тем, что отнял у моих детей отчество. То есть после моей смерти государь может отнять у дочерей наследство. Потому как оно передается только тем, у кого есть титул. Все мои дочки выбрали себе мужей по сердцу. И каждый из простых. Я всегда был только рад такому выбору. Но сейчас… я старею.

— Батюшка… — Василинка прижала ладонь к груди.

— Я не боюсь уходить. Но это место должно остаться в хороших руках. Оно сильное, но может служить злу, ежели его не держать крепко.

Я был смущен и озадачен. Но, взглянув на Фому, понял, что для него как раз все было ясно как день.

Глаза мельника были сухими, но в уголках скрывался блеск.

— Мишка мой теперь. И не потому, что я дал ему бумаги. А из-за того, что я увидел в нём своё продолжение. Не по крови — по сути. И он справится с этим местом. Потому что у него сердце.

— И что с ним? — спросил я, прежде чем прикусить язык.

— Оно у него есть., — был мне ответ.

Глава 20. Земля

Мы вышли к машине. Фома сел за руль, и едва я занял место на пассажирском сиденье, живо уточнил:

— Куда едем, вашество? Домой?

Я покачал головой:

— Мне надо съездить за город к мастеру Корчагину. Знаешь такого?

— Мы на рынке покупали продукты с его огородов, — кивнул Питерский. — У него ферма в сторону Мурино располагается. А туда одна дорога ведет.

— Тогда в путь, — распорядился я. Питерский завел двигатель, и авто выехало на шоссе.

Некоторое время мы молчали, размышляя каждый о своем. Я о том, куда вывело дело мельника, а о чем думал Фома, было мне неведомо. Парень расслабленно вел машину, едва слышно насвистывая под нос незатейливую песенку. Мотив отчего-то казался мне знакомым.

— Такое ощущение, что надвигается буря, — пробормотал он, когда машина свернула с проспекта в сторону пригорода.

Я только кивнул. Небо над Петроградом сегодня и правда было серым. А ветер тащил со всех сторон к городу черные низкие тучи.

— И ветер усиливается, — добавил Фома. — Нехороший это знак, мастер.

Я взглянул на Питерского, и тот усмехнулся, словно пытаясь отогнать дурные мысли.

— Решил изменить стиль? — уточнил я, чтобы сменить тему разговора.

— Стиль? — не понял Фома.

— Ну, ты вроде стригся как-то по-другому, — пробормотал я. — Или еще чего.

— Приходится, — вздохнул Фома. — По уставу нужно стричься коротко, а по моей породе коротко нельзя. Вот, приходится сохранять золотую середину.

— Из-за ушей? — улыбнулся я.

— Иногда появляются, окаянные, — подтвердил Фома. — Я и кепку себе прикупил, чтобы не опрофаниться. А то вдруг, как выскочат при ком-то особенно чувствительном. И придется мне потом долго извиняться.

— Или наоборот. Кто-то решит, что ты слишком красивый.

— Это только Иришка считает мои уши красивыми, — смутился парень.

— И Яблокова, — добавил я. — Она всю твою кошачью форму считает замечательной.

— Скажете тоже «замечательной», — проворчал Питерский, но было заметно, что ему это слово понравилось. — Если бы каждого можно было бы впечатлить котом.

— Ты про Вальдорова? — спросил я.

Парень за рулем помрачнел.

— Про него даже вспоминать не хочется. Чего это вы про него заговорили?

Я рассказал про встречу Константина с Гришаней. А потом поведал и про собственную беседу с кустодием перед спектаклем.

— И чего ему неймется, законнику этому, — фыркнул парень.

— Разберемся, — ответил я уверенно. — Сдается мне, что придется повоевать, если он не перестанет. Но мне кажется, наш последний разговор слегка привел его в чувство.

— Зажать бы его в темном углу и набуцкать хорошенько, — пробормотал Фома и добавил, —