Тренировочный День 10 - Виталий Хонихоев

Репродуктор снова ожил:

— Внимание, пассажиры! Скорый поезд номер девяносто один сообщением Свердловск — Москва отправляется с третьего пути. Посадка окончена. Поезд отправляется. Будьте осторожны и внимательны.

Где-то вдали загудел состав. Потом — тишина. Оксана открыла глаза. Посмотрела на часы над кассой. Девять вечера. Ещё рано. До утра долго. Очень долго. Она поёжилась. Холодно. Куртка тонкая, греет плохо. В зале ожидания вокзала конечно же было теплее чем на улице, но и комфортной эту температуру не назовешь. Наверное, надо устраиваться поудобнее… подумать о чем-нибудь приятном. Например, о том, как она завтра со своими подругами встретиться и они снова будут болтать о всяких пустяках. О том, что Инна в летнем лагере нашла себе старшеклассника, выпускника из другой школы и они целовались на берегу во время прощального костра, о том, что фото Виктора Борисовича в газете напечатали и Лизка Нарышкина конечно же фотку вырезала и себе в тетрадку приклеила. О том, что англичанка, «Мэри Поппинс» всем своим кавалерам отлуп дала и теперь даже не ходит по ресторанам, за ум взялась? О том, что директор новый в школе, тетушка похожая на черепаху Тортиллу, ей бы платок на голову повязать и все, вылитая Тортилла. О том, что Борисенко и Лермонтович снова подрались и на этот раз говорят — из-за девчонки. Оксана точно знает, что из-за Нарышкиной. Нужно ли об этом говорить? У Лизы к Лермонтовичу ноль внимания, фунт презрения, а парень старается. Лизка она же на Викторе Борисовиче уколотая, но ей про это лучше не говорить, а то она шипеть начинает и плеваться как кошка в стиральной машинке. Говорит, если ты моя подруга, то должна меня принимать как есть, да, люблю Витю своего и все тут. Бесполезно ей напоминать, что у Виктора Борисовича девушка уже есть и какая! Лилия Бергштейн, или как ее сама Оксана зовет — Ирия Гай! Потому что Лиля как-то уронила фразу Ирии «совершенно гладких стен не бывает». И ладно бы просто так сказануть, эрудицией блеснуть, что Кира Булычева читала, но нет. Она сказала это сидя на учительском столе, а в класс она через окно забралась, на второй этаж! А там метра четыре от земли, ведь внизу еще полуподвал с помещениями для трудов и НВП. Такая вот у Виктора Борисовича девушка… как и любая девушка Оксана разбиралась в женской красоте почище любого мужчины и совершенно точно могла сказать, что Лиля Бергштейн — красивая. И рядом с ней всегда легко и весело. Но Лизка как трактор или танк — с пути не свернет. Сказала «ну и что? Мы с Лилькой как сестры — старшая и младшая. Она же даже на одной лестничной клетке со мной живет! И потом — она вырастет и состарится, а я — только лучше стану!». В ответ на что Инна заметила, что Лилька и постарше будет ого-го какая, а вот какой Лизка вырастет — вопрос вообще. Вон прыщик выскочил…

Оксана улыбнулась, чувствуя, что ей стало немного полегче. Думать о своих друзьях всегда помогает, подумала она, интересно что они сейчас делают?

— Оксана? — раздался голос совсем рядом, и она вздрогнула. Голос был тихий, удивлённый. Она подняла голову. Перед ней стояла Яна Баринова. Яна выглядела именно так, как всегда — не заметной, но заметной одновременно. Большие круглые очки в тонкой металлической оправе, за которыми её серые глаза казались ещё больше, чем были на самом деле. Прямые тёмные волосы, чуть ниже плеч, аккуратно заправленные за уши. Никаких косичек, никаких хвостиков — просто волосы. Лицо бледное, чуть вытянутое, с острым подбородком. На ней была старая курточка — не модная, не джинсовая, а какая-то нейтральная, серо-коричневая, с потёртыми рукавами. Под курткой — школьная форма: коричневое платье, белый воротничок. Чёрные колготки. Туфли на низком каблуке, начищенные до блеска.

Через плечо — сумка. Не портфель, а именно сумка, мягкая, тряпичная, с длинной лямкой.

А в руках — авоська.

Старая, верёвочная, растянутая. В ней лежали булочки — несколько штук, круглые, румяные, посыпанные сахаром. Пахло от них сладко, тепло, домом. Оксана посмотрела на булочки.

И в животе тут же — громко, предательски — заурчало.

Так громко, что Яна услышала. Удивлённо моргнула. Посмотрела на Оксану. Потом на авоську. Потом снова на Оксану. Оксана вспыхнула. Отвернулась. Прижала сумку к животу, как будто это могло заглушить звук.

Стыдно. Так стыдно.

Яна молча села рядом. Поставила авоську между собой и Оксаной. Поправила очки — привычный жест, когда она волновалась или не знала, что сказать.

— Я за булочками пошла — тихо сказала Яна. — мама попросила купить, а мы рядом с вокзалом живем. Магазины закрыты, я обычно сюда бегаю. Тут всегда открыто. Правда буфет в одиннадцать все равно закрывается.

Оксана кивнула. Не посмотрела на Яну. Смотрела на пол — на окурки, на пятна от пива, на обрывок газеты с заголовком «Пятилетку — досрочно!».

Молчание.

Яна поправила очки ещё раз.

— А ты? — спросила она. — Что ты тут делаешь? Вечером. Одна.

Оксана пожала плечами.

— Гуляю.

— На вокзале? — В голосе Яны не было осуждения. Только удивление. — Оксан, что случилось?

Молчание.

Оксана сжала сумку сильнее. Не хотела говорить. Не хотела, чтобы кто-то знал. Стыдно. Страшно. Но Яна не торопила. Просто сидела рядом. И ждала.

Из репродуктора снова полетел усталый голос:

— Внимание! Поезд номер сорок семь сообщением Москва — Новосибирск прибывает на первый путь…

Оксана сглотнула.

— Я ушла из дома, — тихо сказала она.

Яна не ахнула. Не воскликнула «как⁈» или «почему⁈». Просто кивнула. И спросила — всё так же тихо, осторожно:

— Почему?

Оксана покачала головой.

— Не хочу говорить.

— Ладно, — просто сказала Яна. И положила руку ей на плечо. Тёплая. Лёгкая. Успокаивающая. — Не говори.

Она помолчала. Потом добавила:

— Но на вокзале ночевать нельзя.

Оксана посмотрела на неё.

— Почему?

Яна кивнула в сторону парней в кожанках. Один из них как раз обернулся, посмотрел на девочек — долгим, оценивающим взглядом. Усмехнулся. Сказал что-то товарищу. Тот тоже посмотрел. Засмеялся.

— Видишь? — тихо сказала Яна. — Тут опасно.

Оксана поняла. Стало ещё страшнее.

— Тогда куда? — прошептала она.

Яна задумалась. Посмотрела на часы. Потом на Оксану. Потом на авоську с