Пентаграмма Осоавиахима - Владимир Сергеевич Березин

серый металлический лист, на котором лежали жёлтые и белые монеты. Новая монета попадала туда через щель, и надо было – опираясь на совесть – отмотать себе билет сбоку, из колодки, чем-то напоминающей короб пулемёта «Максим».

Теперь я открою главную тайну: нужно было дождаться того момента, когда, повинуясь тряске трамвая или избыточному весу меди и серебра, вся эта тяжесть денег рухнет вниз и мир обновится.

Мир обновится, но старый и хаотический мир каких-то бумажных билетиков и разрозненной мелочи исчезнет – и никто, кроме тебя, не опишет больше – что и где лежало рядом, как это всё было расположено.

Но было уже поздно, и мы вылезли на балкон разглядывать пульсирующие на уровне глаз огни праздничного города.

Мы принялись смотреть, как вечерняя тьма поднимается из переулка к нашим окнам. Тускло светился подсвеченный снизу храм Христа Спасителя, да горел купол на церкви рядом. Сырой ветер потепления дул равномерно и сильно.

Время нового года текло капелью с крыш.

Время – вот странная жидкость, текущая горизонтально по строчке, вертикально падающая в водопаде клепсидры, – неизвестно каким законом описываемая жидкость. Присмотришься, а рядом происходит удивительное: пульсируя, живёт тайная холодильная машина, в которой булькает сжиженное время, отбрасывая тебя в прошлое, светится огонёк старинной лампы на дубовой панели, тускло отсвечивает медь трубок, дрожат стрелки в круглых окошках приборной доски. Ударит мороз, охладится временна́я жидкость – и пойдёт всё вспять. Сгустятся из теней по углам люди в кухлянках, человек в кожаном пальто, офицеры и академики.

(день города)

Попытки московских властей утвердить в сентябре День города – в принципе, по сезону – верны.

Андрей Балдин. Московские праздные дни

По вагону каталась бутылка: только поезд набирал ход – она ласкалась пассажирам в ноги, а начинал тормозить – покатится в другой конец. День города укатился под лавки, блестел битым пивным стеклом, шелестел фантиками.

Мальчики ехали домой и говорили о важном: где лежит пулемёт и как обойти ловушку на шестом этаже. Каждого дома ждал чёрный экран и стопки дисков. Они шли по жизни парно, меряясь прозвищами: Большой Минин был на самом деле маленьким, самым маленьким в классе, а Маленький Ляпунов – огромным и рослым, ходил в армейских ботинках сорок пятого размера. Витёк Минин любил симуляторы, а Саша Ляпунов – военные стратегии, но в тринадцать лет общих правил не бывает. Мир внутри плоского экрана или лучевой трубки интереснее того, что вокруг.

Они ехали в вагоне метро вместе с парой пьяных, бомжом, старушкой и приблудной собакой.

Женский голос сверху сообщил об осторожности, и двери закрылись.

Следующая – «Маяковская», и бутылка снова покатилась к ним.

– А что там, в «Тайфуне»? Это про лодку? – спросил Минин.

– Это про войну. Там немцы наступают – я за Гудериана играл. Тут самое главное – как в спорте – последние несколько выстрелов.

По вагону прошёл человек в длинном грязном плаще. Он печально дудел на короткой дудочке – тоскливо и отрывисто.

Старушка засунула ему в карман мелочь.

– Там самое важное – время рассчитать, это как «Тетрис»… Да не смотри ты на него: у нас денег всё равно нет. – Витёк потянул Сашу за рукав. – Пойдём смотреть новый выход.

Они вышли в стальные арки между родонитовых колонн – вслед за нищим музыкантом.

Станция была тускла и пустынна. Посередине мраморного пространства стоял обыкновенный канцелярский стол. Музыкант подвёл мальчиков к столу, за которым листал страницы большой амбарной книги человек в синей фуражке.

– Это кино, кино… – Витёк обернулся к Саше, но никакого кино не было. Он повторил ещё раз про вход, но их только записали в странную книгу, и музыкант повёл мальчиков к эскалатору.

Чем выше они поднимались по эскалатору, тем холоднее становилось. Наверху холодный воздух, ворвавшийся через распахнутые двери, облил их как ледяной душ.

Площадь Маяковского странно изменилась: памятника не было, исчезли путепровод и дома напротив метро.

Площадь казалась нарисованной. Стояла рядом с филармонией старинная пушка на колёсах с деревянными спицами. Вокруг была разлита удивительная тишина, как в новогоднее утро. Снег неслышно падал на мокрый асфальт, и жуть стояла у горла, как рвота.

Мальчики жались друг к другу, боясь признаться в собственном страхе. Два солдата подсадили их в кузов старинного грузовика, и он поехал в сторону Белорусского вокзала.

Москва лежала перед ними – темна и пуста. Осенняя ночь стояла в городе чёрной водой торфяного болота. На окраине, у Сокола, они вошли в подъезд – гулкий и вымерший.

Музыкант-дудочник вёл их за собой – скрипнула дверь квартиры, и на лестницу выпал отрезанный косяком сектор жёлтого света. Высокий подросток молча повёл Ляпунова и Минина вглубь квартиры. Такие же, как они, дети, испуганные и непонимающие, выглядывали из-за дверей бесконечного коридора.

Сон накрывал Минина с Ляпуновым, и они заснули ещё на ходу – от страха больше, чем от усталости, с закрытыми глазами бросая куртки в угол и падая на один топчан.

Когда Большой Минин открыл глаза, то увидел грязную лепнину чужого потолка. Мамы не было, не было дома и вечно горящего светодиода под плоским экраном на столе. Были липкий ужас и невозможность вернуться. В грязном рассветном зареве неслышно прошла мимо Минина высокая фигура, – это вчерашний музыкант встал на скрипучий стул рядом с огромными, от пола до потолка, часами. Тихо скрипнув, растворилось стеклянное окошечко – дудочник открыл дверцу часов.

Он начал вращать стрелки, медленно и аккуратно, – через прикрытые веки Большой Минин видел, как в такт каждому обороту моргает свет за окном, и слышал, как при каждом обороте с календаря падал новый лист. Листки плыли над Мининым, как облака.

Минин зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, то никого рядом не было. Только лежал рядом листок календаря с длинноносым человеком на обороте – и социалист Сен-Симон отворачивался от Минина, глядел куда-то за окно, на свой день рождения.

Пришёл бледный Ляпунов, он уронил на топчан грузное тело и принялся рассказывать. Это было не кино, это был морок – никакого их мира не было в этом городе. На улицах ветер гонял бумаги с печатями, потерявшими на время силу. Неизвестные люди с испуганными лицами грабили магазин на углу. Ляпунов взял две банки сгущёнки, потому что взрослые прогнали его, и вернулся обратно.

Квартира оказалась набита детьми – одних приводили, других уводили, – и пока не было этому объяснений.

Ляпунов, книжками брезговавший, предпочитал кино – теперь он строил соответствующие предположения. В комнате шелестело что-то о секретных экспериментах, секретных файлах.

– Мы мировую историю должны изменить. Это Вселенная нами руководит! Гоме… Гомо… Гомеостаз!.. – Но все эти слова были неуместны в холодной пыльной комнате, где только часы жили обычной жизнью, отмеряя время чужого октября.

Ляпунов был похож на хоббита, нервничающего перед битвой с силами зла. Где Гендальф, а где Саурон – было для него понятно изначально, но вдруг он хлопнул по топчану:

– Слушай, мы ведь выстрелить не сумеем! Тут ведь на всю Красную армию ни одного автомата Калашникова. Ты вот винтовку мосинскую в руках держал? Ну, зачем мы им, зачем, а?

Что-то запищало в куртке Минина.

Он бросился глядеть – оттого, что консервный электронный звук казался вестником из родного прошлого – или теперь будущего? Это пищал, засыпая навек, мобильный телефон: всю ночь он искал несуществующую сеть.

Минин отключил телефон и поставил его на полку в изголовье топчана, стараясь забыть о нём.

Именно в этот момент он понял, что возврата не будет.

Минин с Ляпуновым понемногу изучали квартиру: в одних комнатах их встречали испуганные детские глаза, в других было пусто – а в дальней, тёмной комнате Минин обнаружил странные баллоны, дымившиеся белым паром, как дымились дьюары с жидким азотом на работе его отца.

Он тут же захлопнул дверь, вспомнив историю Синей Бороды.

На стене коридора, прикрытый осевшей и заклиненной дверью, обнаружился телефон. Чёрный эбонитовый корпус казался жуком, пришпиленным к зелёной поверхности стены.

Минин снял трубку – в его ухо ударил длинный гудок. Можно было позвонить, но только кому? Бабушке должно было быть столько же лет, сколько ему