Бастард Александра. Том 2 - Дмитрий Анатолиевич Емельянов

Еще одна пауза, и мой взгляд вновь прошелся по лицам первой шеренги.

— Тот, кто откажется, мне не нужен! Пусть собирает свой скарб и отправляется обратно, в Бактриану! Там сатрап Филипп рассчитается с ним так, как он этого заслуживает!

Последние слова я сказал таким тоном, что даже те, кто подумывал, а почему бы и нет, тут же передумали.

После этого над полем повисла такая тишина, что стало слышно тяжелое сопение полутора тысяч людей. Выждав пару мгновений, я довесил им еще для пущего раздумья:

— Я царь суровый, но справедливый! Под моей рукой всегда так! Тот, кто мне верен и служит истово, кто живота своего за царя не щадит, — тот беды не знает, и дом его — полная чаша! А кто трус, кто предатель, кто слова своего не держит, — тому пощады от меня не будет!

Тогда на поле я действовал не экспромтом и не по наитию, а с четким расчетом. Экзарм, как человек, лучше других разбирающийся в душе кочевника-степняка, уверил меня, что наемнику, ушедшему в войско, возвращаться некуда. Дом, если и был, то давно уже в руинах, имущество разобрала родня, жену — и ту, чтобы не померла с голоду, — взял к себе брат, дядя или еще кто из близких. В общем, никто его возвращению не обрадуется, и каждый наемник это знает.

Поэтому я спокойно ждал, считая про себя:

«Раз, два, три…!»

На счет «пять» из рядов бактрийцев вышел первый. Растолкав товарищей, он вскинул голову в мою сторону:

— Готов служить тебе, царь Геракл!

На это я лишь повел глазами в сторону жреца и нотариуса. Тот понял меня правильно и подошел к столу. К этому времени там уже выстроились все командиры агемы вместе с гипархом Клитом.

Сидящий за столом эпитроп поднял на воина усталый взгляд и спросил:

— Имя?

— Мунджан, сын Тарика из Экдора! — произнес тот, и нотариус записал в папирус.

После этого жрец воззвал воина к клятве, дважды повторив его имя, номер десятка и сотни, а также то, что в случае трусости и бегства с поля боя будет казнен не только он, Мунджан, но и весь десяток его!

Бактриец повторил все за жрецом, а вышедший из строя его десятник поклялся в том, что принимает на себя ответственность перед царем и клянется разделить наказание, коли его подчиненный струсит в бою!

Затем бактриец приложил большой палец к папирусу напротив своего имени, а секретарь отсчитал ему десять тетрадрахм. Это была плата за четыре месяца, поскольку по договору рядовой бактриец получал два обола в день.

Два столбика серебра выросли на столе, и Мунджан, не особо задумываясь, радостно сгреб их широкой ладонью. К этому времени уже выстроилась небольшая очередь из желающих присягнуть и получить жалование.

Так один за другим бактрийцы подписывались под круговой порукой, а я сидел в седле и, несмотря на скуку, терпеливо ждал окончания.

Кроме того, что мое присутствие повышало статус мероприятия, у меня было еще одно дело. Гуруш недаром больше недели терся в лагерях бактрийцев, парфян и прочих. Его талант оставаться незамеченным даже на виду и тут сыграл свою роль. Так что у меня был полный список главных заводил мятежа.

Прошло, наверное, уже больше сотни воинов, когда я услышал имя Стаксиарх. На память я не жалуюсь и потому кивнул на него охране.

Возмутителя спокойствия тут же схватили и отвели в сторону. К моему удовлетворению, большинство постаралось не заметить арест, но в некоторых местах строя все же поднялся недовольный гул.

Подъехав туда, я указал рукой на арестованного Стаксиарха:

— Он мне в войске не нужен! Пусть убирается домой! Если кто-то хочет отправиться с ним, то пусть выйдет из строя!

Дав недовольным несколько мгновений на решение и увидев, что никто не вышел, я махнул жрецу, мол, можешь продолжать.

В общем, в тот день, потратив больше шести часов личного времени и около четырех талантов казенного серебра, я точечно удалил нездоровую ткань из организма и привел первую агему в божеский вид. Дальше пошло легче и частично без меня, но сегодня вновь пришлось ехать разбираться самому с третьей парфянской агемой.

Поскольку механизм был уже отлажен и в каждом подразделении понимали, что́ кого ждёт, то многие прежние возмутители спокойствия начали срочно отрабатывать назад. Так и из этой парфянской агемы прислали ко мне выборных послов с просьбой оставить им прежних вождей. По сути, это был тот же бунт, только тихий, ибо в армии никаких делегаций и прошений быть не может. Поэтому сегодня процедура присяги прошла несколько иначе.

С самого утра построенную парфянскую агему взяли в плотное кольцо две тысячи аргираспидов, и все под палящим солнцем дожидались моего появления. Я же специально не торопился, а по приезду решил проблему по старому доброму принципу — разделяй и властвуй.

Перво-наперво всех прежних вождей, что были в моем списке, вывели из строя, зачитали им приговор об изгнании, а потом наименее виновную половину из них я простил и вернул обратно в строй. Таким образом, вроде бы и жесткость проявил, и жаловаться парфянам особо не на что!

Вновь торчать на плацу шесть часов я не стал и уехал после присяги первой илы. Сейчас вот, шагая по ступеням дворца и вспоминая, как всё прошло, я не могу не испытывать удовлетворения. Вся та рыхлая и плохо управляемая масса кавалерии после реорганизации превратилась во вполне боеспособную единицу, которую уже можно было учить и вооружать.

Увидев улыбку на моих губах, Гуруш растолковал ее по-своему.

— Вот и я им говорю, время посмеется над вашей глупостью, ибо царь мудр и те, кто работают на него…

Понимаю, что пропустил большую часть рассказа, и обрываю Гуруша на полуслове.

— Что-то я задумался, давай по новой! Про кого это ты?

Поскольку я продолжаю шагать, то Гуруш уже изрядно запыхался. Быстрая ходьба — это не его конек! Поэтому, показательно тяжело вздохнув, он все же начал по новой.

— Вчера вечером кузнец Эшнун и кожевенник Бирбал в шинке, что у базарных ворот, громко насмехались над теми мастерами, что взялись исполнить царский заказ. Эшнун спьяну кричал, что один формованный бронзовый доспех, который он может выковать за месяц, принесет ему больше денег, чем заработают те глупцы, что горбатятся, клепая дурацкие пластины на льняные линотораксы и кожаные куртки. «Пусть они хоть сколько наклепают, — хвастал он, — это все поделки, а я