Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

Я спросил мать Агапию. Она замялась.

— Как же? Я не знаю, — сказала она… — Надо, чай, благословиться… Там ведь у нас ничего не прибрано.

— Тем лучше!.. — сказал я… — Пожалуйста. Проводите меня…

И мы снова вернулись в широкий низенький коридор. И снова я очутился перед низенькою дверью с образком наверху и хотел уже отворить эту дверь, как мать Агапия торопливо приперла ее и быстро проговорила:

— Погодите, погодите маленько… Я духом сбегаю… Спрошу… Так-то нельзя…

И она пошла торопливо спрашивать позволения, а я снова остался ждать перед заветною дверью.

Сердце мое как-то тоскливо ныло… И голова кружилась.

Мать Агапия быстро вернулась, подошла, запыхавшись, к двери кельи, распахнула ее и сказала:

— Пожалуйте!

Она вошла вместе со мной и перекрестилась перед иконой.

XVII

В первой комнате кельи был полный беспорядок. Стулья были сдвинуты, валялось белье, ветошки, мыло — было наплескано. В другой комнате, которая служила спальней и молельней, стояла вместо кровати простая скамейка.

— А кровать уж верно вынесли? — тихо спросил я.

— Нет, — сказала шепотом мать Агапия. — Она ведь в гробу спала… Вот в том гробике, в котором теперь лежит… Это она к схиме изготовлялась… Подвижница ведь была… Великая подвижница… — И мать Агапия перекрестилась большим крестом перед божницей… — По целым ночам, слышь, на коленках простаивала… а в среду и пяток пищи не принимала… Мы так все за святую и полагали ее. Великая подвижница!

Я подошел к киоту. В нем, кроме образов Божьей Матери, Спасителя и св. Ксении, стоял маленький образ Александра Невского и крохотный образок, в серебряной ризе, св. Владимира Равноапостольного.

При взгляде на этот образок у меня сжалось сердце…

«Она любила меня, — подумал я. — Любила до конца подвижнической жизни!..» И я чувствовал, как холодели мои руки и спазмы сдавливали горло…

Я отвернулся и шатаясь вышел в другую комнату. Мне хотелось бежать, но на маленьком столике перед окном лежало какое-то неоконченное письмо.

— Это она начала… какое-то писание, — пояснила мать Агапия, — да так и не кончила… голубушка… свалилась.

Я подошел. Это было письмо ко мне.

«Дорогой мой Володя! Я уже раздумала ехать на служение Господу… Видно, Ему не угодно… Мне все хуже и хуже с каждым днем… И чувствую я, точно какой-то голос внутри меня твердит так упорно одно и то же: конец пришел.

Я, верно, умру. Господь милостивый, авось пошлет мне тихую кончину.

Я с радостью переселюсь в вечный мир — и ничего мне не жаль на земле…

Только хотелось бы проститься с тобой…

Делай добро, Волод…»

Я едва дочитал эти недоконченные строки, написанные, очевидно, через силу, неровным, дрожащим почерком. Я рыдал, и прижав письмо к губам, выбежал вон.

Не помню, как я очутился на улице, как добежал до моей квартиры. Я чувствовал только, что порвалась и улетела последняя привязанность к земле. Мне хотелось умереть, убить себя…

«Мир погибает во зле. Он должен погибнуть во зле!» — твердил мне какой-то смущающий голос, и я чувствовал, как исчезала и последняя надежда, последняя деятельность, которой я теперь посвящал почти все свое время и все свои труды. Голова страшно кружилась и болела.

Я торопил моих добрых хозяев — скорее лошадей. Я укладывал все кое-как дрожавшими руками.

— А разве на похоронах-то не будете? — спросила меня хозяйка. — Ведь завтра хоронить-то будут?

Они уже знали все. Хозяин стоял тут же и печально смотрел на меня.

Я хотел что-то ответить — и не мог. Я бросился на грудь к доброй старушке и зарыдал…

— Болезный ты наш!.. Эко горе како!..

Через час я выбрался из Холмогор. Небо прояснилось, выглянуло солнце. Мне сильно захотелось вернуться… Взглянуть еще раз, в последний раз на прах ее, на ее, теперь святое для меня тело… Но я пересилил этот порыв.

«Предоставим мертвым хоронить мертвых!..» — подумал я. Притом меня страшно тянуло туда… К Павлу Михайлычу… «Делай доброе дело, Володя!» — вспоминалось мне. А разве это было не доброе дело — успокоить, утешить доброго старика и его семью?.. Наконец, мне хотелось быть подле него, чтобы укрепиться, чтобы его вера в наше дело поддержала и меня. У меня не было сил… «Мир погибнет во зле!» — «Он должен погибнуть во зле!» — твердил одно и то же горький, смущающий голос.

На другой день моего пути я почувствовал себя вполне утомленным, разбитым. Я упрекнул себя в том, что я не остался отдохнуть хоть на один день в Холмогорах. Но, несмотря на общую слабость и болезненность, я погонял ямщиков. Мне казалось, что я могу успокоиться только там, в Самбуновке.

«Если я расхвораюсь, — думал я, — то нигде не найду более человечного и радушного приюта, как там».

Самбуновка была в стороне от дороги, но я сделал 30 верст крюку, и на четвертые сутки, больной и разбитый, подъезжал к ее усадьбе.

Разумеется, все мне обрадовались и приняли как родного. Мы вместе оплакали мою потерю, и тотчас же Самбуновы поделились со мной их радостью. Они получили письмо от Жени. Она писала матери из Петербурга. Это письмо представляло дело побега вовсе не с такой резкой, грубой стороны, с которой описывал его Павел Михайлыч. — Очевидно, что Жени написала его не под влиянием ее брата. — Она относилась в письме к матери с нежностью, просила простить ее за побег и писала, что только там, в Петербурге, в центре «великого (!)» современного движения всей России, она может быть спокойна, что там у нее есть дело, которому она с радостью посвятит все свои силы.

Это письмо и Павел Михайлыч, и Анна Николаевна берегли как реликвию. Его знала даже Бетти почти наизусть. Анна Николаевна не могла читать его без слез и каждый раз, когда вынимала его, то тихонько развертывала его и затем снова точно так же бережно завертывала в бумагу и, предварительно поцеловав его, клала в свой портфельчик.

— Это ведь все, что осталось нам от нашей голубушки, — говорила она сквозь слезы и крестилась. — Господи, — говорила она, — спаси ее, помоги ей! Выведи, поставь ее на путь истинный!

Каждый день несколько раз возобновлялись со всяким заехавшим соседом или соседкой разговоры о ней. Строились предположения, как она там и чем занята.

— А если ее, матушка, схватят, да засадят в темную тюрьму? — говорила соседка.

И Анна Николаевна вся бледнела