Переезд - Тим Волков

у Кожемяко была технически проще, но физически тяжелее. Пришлось применить большую дрель, чтобы проделать канал в костномозговой полости. Звук работающего сверла и вибрация в руках были непривычными и пугающими. Длинный стальной штифт вошёл в кость с глухим скрежетом, скрепив отломки в единый стержень. Командир взвода, выходя из наркоза, первым делом потянулся к ноге, нащупал её целой и издал короткий, сдавленный звук, похожий на рыдание.

Третий, безымянный снайпер, стал самым долгим испытанием. Пришлось практически лепить кость заново, собирая мелкие осколки, как пазл. Использовали и тонкие проволочные швы, и маленькие пластинки. Рука превратилась в анатомический муляж, опутанный металлом.

Когда всё было закончено, Иван Павлович отступил от стола, чувствуя, что спина затекла, а пальцы сами собой складываются в положение, удерживающее инструмент.

Он и Воронцов молча стояли у раковин, смывая с рук кровь и запах чужих страданий. Понимали — это трое что-то вроде пробной партии. Если все получится, если пенициллин, который изготовил завод, поможет и импланты приживутся, то это будет означать… самый настоящий прорыв в медицине.

— Ну что, коллега, — первым нарушил тишину профессор, и в его голосе звучала неслыханная гордость. — Три жизни.

— Рано еще что-то говорить конкретное… Мы подарили им три шанса, Александр Петрович, — поправил его Иван Павлович, глядя на свою дрожащую руку. — Теперь главное, чтобы эти шансы не отняла инфекция. Я останусь с ними сегодня. Буду лично контролировать введение пенициллина.

— Нет, Иван Павлович, — остановил его профессор. — Вы и так сегодня сделали многое. Я сам проконтролирую. А вы идите отдыхать. Уже очень поздно. Завтра вам все доложу — как прошла ночь.

Иван Павлович спорить не стал.

Выйдя из операционной, он обнаружил, что привычный путь к выходу перекрыт — шаркающая по полу швабра санитара и расставленные ведра с известкой красноречиво намекали на ремонт.

— Обновить велено, — извиняющимся тоном сообщил санитар. — К приезду комиссии. Вам на вход? Тогда через глазное отделение.

Пришлось сворачивать в боковой коридор.

Здесь было тихо, пахло лекарственными травами и чем-то слабым, цветочным. Иван Павлович шел, глухо отбивая каблуками такт, и вдруг замер.

На дубовой скамье, встроенной в нишу стены, сидела девушка. Она была погружена в чтение небольшой книжки в потрепанном переплете. Но не это привлекло внимание доктора. Она держала книгу в нескольких сантиметрах от лица, а между страницей и ее глазами была огромная, но мощная лупа. Без нее она, видимо, не могла разглядеть ни единой буквы.

Иван Павлович, всегда относившийся к любым проявлениям неправильного обращения со зрением с профессиональной ревностью, не удержался. Он мягко кашлянул, чтобы не напугать.

Девушка вздрогнула и опустила книгу. Ее лицо, обрамленное темными, гладко зачесанными волосами, оказалось удивительно кротким. Большие, очень выразительные глаза смотрели куда-то в пространство мимо него, не фокусируясь.

— Простите, я не хотел вас беспокоить, — тихо сказал Иван Павлович. — Но, знаете, читать при таком свете, да еще и с лупой… Вы только сильнее утомляете глаза. Ночь на дворе, а вы… читаете.

Девушка улыбнулась. Улыбка у нее была какая-то беззащитная и в то же время светлая.

— Я знаю, доктор. Но иначе я не могу прочесть ни строчки. А так хочется… Это стихи. — Она слегка покраснела.

— Стихи? — Иван Павлович присел рядом на скамью, отложив в сторону свой саквояж. — Это, конечно, прекрасно. Но зрение — дар бесценный. Его нужно беречь пуще всего. Вам ведь здесь помогают?

Он кивнул на коридор глазного отделения.

— О, да! — в ее голосе послышались живые, искренние нотки. — Мне уже сделали операцию. В харьковской клинике, у самого доктора Гиршмана. А сюда меня направили для окончательного обследования и наблюдения. Говорят, все прошло успешно. Скоро меня выпишут.

— Гиршман? — уважительно протянул Иван Павлович. — Слышал, конечно. Крупнейший специалист. Значит, надежда есть?

— Да, — прошептала она. — Уже сейчас… я различаю очертания, вижу свет. Раньше был только тусклый мрак. Это кажется чудом. Я почти забыла, как выглядят лица, деревья, небо… Теперь я смогу все это увидеть снова. И вот, читать могу снова. Правда с лупой. Страсть как люблю читать.

Она говорила с такой одухотворенной восторженностью, что Иван Павлович невольно улыбнулся. После кровавой работы в операционной, после грохота завода этот тихий, искренний восторг был подобен глотку свежей воды.

— Это и есть чудо, — согласился он. — Восстановление зрения… Нет большей радости для врача. Вы обязательно все увидите. И стихи сможете читать уже без лупы.

— Вы думаете? — она снова улыбнулась, и все ее лицо озарилось изнутри.

— Я в этом уверен. — Иван Павлович поднялся, снова чувствуя тяжесть в ногах. Ему нужно было идти домой. Но этот короткий разговор почему-то вернул ему силы. Он кивнул девушке на прощание. — Берегите себя. И выполняйте все предписания врачей.

— Спасибо, доктор. Обязательно.

Он уже сделал несколько шагов по коридору, как вдруг остановился. Что-то заставило его обернуться. Простая человеческая вежливость? Желание запомнить этот мимолетный образ надежды среди больничных стен?

— Простите за бестактность, — сказал он, возвращаясь. — Мы так и не познакомились. Меня зовут Иван Павлович. Я хирург.

Девушка повернула к нему свое невидящее, но удивительно одухотворенное лицо. Ее губы тронула та же кроткая, беззащитная улыбка.

— Каплан, — тихо и четко произнесла она. — Фанни Ефимовна.

Глава 22

Иван Павлович застыл, и мир сузился до узкой полоны паркета между ним и скамьей, где сидела эта девушка. Это имя — «Каплан, Фанни Ефимовна» — прозвучало в его сознании с оглушительной силой, словно взрыв. В висках застучало, в глазах потемнело.

Каплан. Та самая. Покушение на Ленина. Ранение. Террор. Расстрел.

Первая, животная реакция — схватить ее, запереть, немедленно позвонить Валдису!

«Арестуйте ее! Она убийца!» — кричало внутри.

Но тут же, холодной волной, накатила трезвая, леденящая мысль. А что я скажу? «Товарищ Иванов, я, доктор Петров, только что из будущего и знаю, что эта полуслепая девушка через несколько месяцев выстрелит в Ленина»? Его поднимут на смех. В лучшем случае сочтут сумасшедшим от усталости, в худшем — заподозрят в провокации. И даже если, чудом, ему поверят и Каплан арестуют… Что тогда?

Он вспомнил хрестоматийные строчки из учебников. Покушение Каплан было лишь частью широкой кампании левых эсеров и других противников власти. Если уберут ее, человека-символ, на ее место придет другой. И этот другой, в отличие от полуслепой, неумелой Фанни, может оказаться метким стрелком. И тогда вместо ранения последует смерть. А смерть Ленина в 1918 году… Его мозг, хранящий знания из будущего, нарисовал мгновенную, жуткую картину: мгновенное ужесточение режима, бешеную подозрительность, волну красного террора, по сравнению с которой реальная история