Время для жизни 2 - taramans

— тот же ржаной хлеб мажем, только уже не маслом, смазываем его чуть горчичкой, а на нее — тонкий ломтик селедочки! Перышко лука еще сверху! Под водку — мировой закусон! А если поджаренный пшеничный хлеб еще и чесночком намазать… Вообще — песня! Только… после таких бутербродов, с чесноком, клиент жрать захочет! Чесночок-то — аппетит усиливает!

Глаша засмеялась:

— Так это же и хорошо! Я всё больше продам!

— Ну вот… Ты сама там прикинь — какие еще сделать можно! — Косов рассказывал рецепты, которые в будущем знает, пожалуй, любая хозяйка. А вот здесь — не факт, что знает!

— А ты откуда все это знаешь? — с удивлением смотрела на него Катя.

«Живу долго, видел много!».

— Тут, Катюша, ведь как получается… Когда парень, или мужчина живет дома… неважно — с матерью, или с женой… Он привыкает, что — пришел с работы домой, а ему хозяйка уже ужин подает. А когда один живешь, никто о тебе не побеспокоится. Самому думать надо. Вот… и приходится как-то свое питание разнообразить…

— Да, мне Глаша говорила, что ей Степан рассказывал… ты — детдомовский, да? — с сочувствием посмотрела на него Катерина.

«Пожалей меня, пожалей… Они, эти чувства, часто трансформируются в желание как-то приласкать, согреть на груди! А это то, что мне и надо! Вон у тебя грудь какая богатая… Эти ласки… мы уже в другие трансформировать будем!».

— А еще, что можешь рассказать… ну — про закуски? — продолжала интересоваться Глаша.

— Да погоди ты, Глаша! Потом как-нибудь поделится… Давай, Ваня, споем! Помнишь… в лагере, ты обещал что-нибудь такое… казачье спеть! — вспомнил Ильичев.

— А давай…, - махнул рукой Косов, — Знаешь вот такую:

— Когда мы были на войне,

Когда мы были на войне…

Там каждый думал о своей

Любимой или о жене!

И Ильичев сразу подхватил:

— И я бы тоже думать мог,

И я бы тоже думать мог…

Когда на трубочку глядел,

На голубой ее дымок!

«А хорошо у нас получается — вот так, на два голоса петь! Это, конечно, не «Бабкины внуки», но — тоже очень ничего!».

Потом, когда перекурили, Косов затянул:

— Как на быстрый Терек,

На высокий берег

Выгнали казаки

Сорок тысяч лошадей!

И покрылся берег,

И покрылся берег,

Сотнями порубленных,

Пострелянный людей…

Ильичев, расчувствовавшись по окончанию песни, покачал головой:

— Ах ты ж… Сука ты Ваня… Как же ты… вот как ножом по сердцу, а? — и повторил, пропев, — Любо братцы, любо! Любо братцы жить! С нашим атаманом не приходится тужить!

Закурил. Потом, качнув головой, усмехнулся:

— Эх, Захаров не слышал! Любит он вот так-то…

— Ладно… дружище! Что-то загрустили… Подай-ка мне, Катя, гитару, развеселить Вас надо!

И уставившись в глаза Катерины, с улыбкой:

— Ну почему ко мне ты равнодушна?

И почему так смотришь свысока?

Я не прекрасен может быть наружно (тут он подмигнул ей, и кивнул на Ильичева!)

Зато душой красив наверняка!

Женщины развеселились, а Катя зарумянилась от удовольствия.

«Как там… Ибу ибуди, дадао муди?».

А потом… без перерыва:

— К долгожданной гитаре

Я тихо прильну…

Они еще выпивали, и закусывали. Только под такую закусь и хмель толком не брал! Даже Ильичев, который по факту выпил куда как больше Ивана, на определенной стадии как будто закапсулировался — не пьянел больше! Краснел мордой, улыбался и блестел глазами — но и только!

Потом Глаша взгоношилась по поводу чая:

— Пирог же у меня! Пирог в духовке! Засох, поди, совсем!

Они быстро с Катериной убрались со стола, перетаскали все на кухонный стол. Косов хотел было помочь, но — был «послан», пусть и вежливо: «Сиди уж… не мужское это дело! Сами приберемся!».

Пирог был с клюквой и брусникой — вкусный! Косов даже пожалел — и еще бы съел, да — нельзя! Не надо перед таким-то… занятием брюхо до упора набивать! И так… старался воздерживаться от обжирательства!

Они вышли с Ильичевым во двор, прошли в огород, справили все дела… такие. Потом, Ильичев выбрал место, где снег почище, набрал полные пригоршни и яростно натер этим снегом физиономию.

— Ох… хорошо! — и еще набрал и снова обтерся снегом, теперь уже — шею и верх груди, — А ты, мастёр, однако, Ваня… Баб-то прикатывать! Вон как… Катерину обратал! Сначала-то… чёй-та нос воротила, а сейчас — гляди-кась… сидит, разрумянилась! Ты ей, Ваня, покажи, где раки зимуют! Ага! Пусть знает… что такое — казачья кровь!

— Ты чего-то, Степа… с чего это ты меня в казаки записал? — удивился Косов — «все же он точно — нетрезв!».

— Да… а кто еще вот так наши песни может петь? Ты может и сам не знаешь… но — по всему видно — были у тебя в породе казачки! Были!

— Может и были… Да то мне не известно! — покачал головой Косов.

— Ну дык… а я про что? — кивнул сержант.

Они постояли, покурили, разглядывая звездное небо над головой.

— Смотри-ка… выяснило! К утру, значит, морозец придавит! — хмыкнул Ильичев, оценивая ясное, без тучек небо и желтую луну, чуть ущербную, висящую невысоко над крышами домов.

— Ага…

Когда они зашли в дом, изрядно продрогнув, надо сказать… На кухонном столе уже стояли перевернутые помытые тарелки.

— Ишь как Вы быстро все прибрали…, - удивился Ильичев.

Из-за занавесок, ограждающих вход в комнату, выглянула хозяйка, уже снова в халате:

— Так Вы бы еще дольше бродили по морозу! Мы уж думали — может примерзли там к чему? Степа! Ну чего ты встал? Пошли уже спать, а?

Когда Ильичев протискивался мимо нее и попробовал ухватить за пышный бок, Глаша отпихнула его с усмешкой и даже успела ущипнуть сержанта за задницу:

— Топай уж в спальню, неугомонный!