Пещера - Геннадий Петрович Авласенко

понимаю, что на меня такое нашло, но я не хочу подыхать, да ещё так глупо! Я хочу жить! Хотя бы потому, что где-то рядом есть Ленка, хотя бы из-за неё!

И я встаю.

– Значит так. Я иду первым, вы за мной. Все держимся друг за друга. И не отставать!

– Не пойду! – всхлипывает Наташа. – Я не могу!

И вновь Сергей шепчет ей что-то.

И бьют-барабанят сверху весёлые капли. И нет ничего на свете, кроме назойливо-однообразной их дроби, ничего, кроме пустоты и отчаянья…

Но я хочу жить! Из всех нас кто-то один должен хотеть жить, хотеть хоть на чуточку больше всех остальных! Иначе – конец! И так нелепо…

– Санечка! – слышу я Ленкин голос. – Подойди ко мне, Санечка!

– Ты где? – обрадовался я.

– Здесь!

Спотыкаясь о чьи-то ноги, я подхожу. Ленка хватает меня за руку, тянет к себе.

– Наклонись.

Я наклоняюсь.

– Санечка, ты молодец! – дышит она мне прямо в ухо. – Ты лучше всех! Нет, правда!

И жарко целует меня прямо в губы.

Нет, всё-таки стоит жить на свете! Даже в таких вот экстремальных условиях, всё равно стоит!

Отступление

Из личного дневника Веры Никифоровой

23.06, суббота. Утро.

Несколько дней, вообще, ничего не записывала. Лень было, да и событий таких особенных не происходило в лагере, таких, чтобы их специально на бумаге запечатлеть. Много чести!

А теперь вот события эти прут одно за другим, и надо бы поскорее их записать, пока подъём ещё не объявили и пока не забыла ничего.

Итак, начну по порядку:

а) Новое моё «увлечение». Фамилия – Бугров, инициалы – А.С. (совсем, как у Пушкина). Прикатил со студентами на раскопки эти по Нинкиному звонку. (Впрочем, об этом чуть позже.) Так вот, познакомилась я с ним вчера вечером, на танцплощадке. Симпатюля, что и говорить, но нахал из нахалов, таких поискать. Из-за того, что я сама его пригласила на танец – вообразил, бог весть что. Правда, я ему потом спеси немного поубавила…

б) Нинка! Наконец-то!

То, что профессор приезжий этот и Нинка моя очень хорошо промеж собой знакомы, да и не только знакомы, но и… в общем, обо всём этом мне Бугров по большому секрету всё выложил (от Нинки дождёшься разве!). Между прочим, уже там, на стадионе, я кой о чём и сама докумекала, сделала, как говорится, кой-какие выводы. Бугров, кстати, ещё упомянул, что после Нинкиного звонка профессор бросился сюда со всех ног, пожертвовав даже каким-то весьма важным международным симпозиумом в Москве. Вот так-то!

Ну, это я так, к слову. Теперь о главном.

Всю сегодняшнюю ночь Нинка моя где-то пропадала, а под самое утро заявиться, наконец, изволила. Я уж бог весть, что передумала!

Является она, значится… я смотрю на неё. Господи, и Нинка, и, вроде, как и не она вовсе! Никогда я такой её не видела, словно светится вся изнутри…

– Нин! – спрашиваю. – Ты где это всю ночь шлялась?!

А она:

– Ой, Верка!

И мне на шею, и вдруг как разревётся.

Я прямо испугалась.

– Ты чего? – говорю. – Обидел кто?

А она меня повалила на кровать, и ну тормошить.

– Ой, Верка! Я такая счастливая, ты себе не представляешь даже!

Тут до меня, конечно, дошло. Всё. И где она ноченьку всю провела, и с кем…

И чёрт же меня за язык дёрнул.

– Дура ты, – говорю, – Нинка, дура! Ну зачем, скажи, тебе этот профессор, неужто помоложе никого найти не могла?! И это с твоими-то данными! Ну, ладно, не спорю, выглядит он ещё довольно ничего, ни живота, ни лысины… даже седина эта его не старит, наоборот… Но ведь, сама посуди, у него же семья, сын вон почти наш ровесник (Об этом мне тоже Бугров рассказал вчера, и тоже по секрету огромному, а я, дура, возьми да и ляпни.)

Нинка вдруг как вскочит, да как на меня уставится.

– Это тебе питекантроп твой сообщил?

(Это она Бугрова так окрестила, за бороду, за шевелюру патлатую, и ещё не знаю даже за что.)

Чёрт же меня дёрнул лезть не в своё дело!

Я язык прикусила, молчу тихонько.

А Нинка переоделась, села на кровать, бумаги какие-то перед собой разложила, читает. На меня же ноль внимания, надулась уже…

Ну, да я то не шибко и расстроилась из-за этого. Я же её давным-давно изучила, Нинку мою. У неё характер – огонь. Бывало, вспыхнет – на мелкие кусочки разорвать готова, а время пройдёт, глядишь, как и не было ничего…

А тут уже и подъём скоро.

– Ладно, – говорю. – Извини, ежели, что не так сказанула. – Потом на часы взглянула и добавила: – Пойдём, а то на подъём опоздаем.

Она снова на меня как сверкнёт глазищами.

– Я сегодня на раскопки иду!

И смотрит выжидательно, ждёт, что же я ей отвечу такого.

Но я уже умнее стала.

– Иди, – говорю безразлично, и ещё безразличнее добавляю: – Так и быть, присмотрю за твоими «бармалейчиками». Вот только директор…

– С директором договорятся!

И, не успела я опомниться, как её уже и след простыл.

Да, ещё напоследок меня в щёчку чмокнула. Это значит – отошла, не сердится больше.

Ну, а я тем более. Я, вообще, не умею сердиться по-настоящему, а уж на Нинку-то…

Ну, хватит пока. Бегу на подъём. И так уже опаздываю, а тут аж две группы надо проконтролировать. На вожатых надежды мало, они словно побесились после того, как студенты эти приехали. Небось, всю ночь любовь крутили, дуры малолетние, а теперь дрыхнут без задних ног.

А тут ещё Нинка…

Ох, будет мне ещё хлопот с Нинкой, ох, будет! Не кончится добром всё это дело, ох, не кончится! Предчувствие у меня какое-то дурацкое…

И ведь не скажи, обидится.

Да, а эти идиоты на мотоциклах опять приезжали!

* * *

Это очень трудно, в сплошной кромешной тьме идти неизвестно куда. Я шёл медленно, осторожно, часто вытягивая вперёд руку и шаря ей по воздуху, стараясь при этом не думать о ямах, расщелинах, колодцах и всяких прочих мерзопакостях, иногда встречающихся в пещерах. Ленка, идя рядом, крепко держалась за мою руку.

Хлюп-хлюп – хлюпает-смеётся под ногами невидимая грязь. И чернота, кажется, ещё больше сгущается над нами (хотя, куда уж больше то!), всё наваливается сверху, давит, пригибает к земле. И силы уже на исходе, у меня, во всяком случае…

Рука моя внезапно натыкается на камни.

Я не верю руке, я судорожно ощупываю эти камни, так, словно надеясь обмануть, перехитрить их этим