Мертвая тишина - С. А. Барнс

Затем санитарка подводит меня к кровати, после чего оба отвлекаются на подготовку постельных принадлежностей и ночных перевязей, и тогда я сплевываю размокшие таблетки в ладонь и сжимаю кулак.

Когда они укладывают меня на койку и обвязывают запястья брезентовыми ремнями, сердце готово выскочить у меня из груди — из страха не перед разоблачением, доходит до меня, но перед долгой-долгой ночью, на протяжении которой я останусь наедине со своим незамутненным разумом. Что я увижу? Что вспомню?

Даже не знаю, что хуже.

Таблетки по-прежнему впиваются в ладонь, и на какое-то мгновение меня охватывает искушение признаться в содеянном. Потянуться к руке, насколько только удастся, и попытаться засунуть пилюли в рот, чтобы погрузиться в блаженное забытье.

И все же я дожидаюсь ухода санитаров, и тогда засовываю руку под одеяло и стряхиваю таблетки. Часть скатывается по матрасу к ноге, остальные застревают с другой стороны между одеялом и простыней. Моя хитрость дольше одного дня не продержится — до следующей смены белья. Надеюсь, этого времени окажется достаточно, чтобы Макс вытащил меня отсюда. Хотя больше все-таки надеюсь, что этого времени не окажется слишком много — откуда мне знать, на сколько меня хватит без препаратов. Слишком много часов безумия без лекарств и никаких надежд на избавление.

* * *

Палата, как выясняется, не самое лучшее место для сна без медикаментов, даже если остальные пациенты их приняли.

В соседней палате скулит Вера. Где-то кто-то заходится воплем, и через какое-то время в том направлении раздается топот. Ко мне не заглядывают. Впрочем, ночью наверняка совершаются обходы. Это было бы вполне естественно, хотя ничего подобного я не припомню. Снова сознание меня подводит. Но на этот раз я, по крайней мере, понимаю причину.

Мысль о подобной беззащитности вызывает у меня содрогание. Лежишь привязанная к койке, в полной отключке, а кто-то смотрит на тебя сверху.

Но вот начинается абстиненция, и меня прошибает потом. Я зажмуриваюсь. Подобное состояние, естественно, лучше переносить во сне.

Вот только веки отказываются смыкаться, хотя смотреть и не на что. В палате, впрочем, вовсе не темно, поскольку через приоткрытую дверь просачивается тусклый свет из коридора.

Обвожу взглядом комнатушку. Напротив кровати пластиковый стул для посетителей, в изножье у стены комод с тремя ящиками. Над ним висит панно, тоже казенное. Пейзаж с озерцом и плакучими ивами, мирно покачивающими на ветерке ветвями, обычно навевает спокойствие, однако сейчас выглядит зловеще и угрожающе.

Совсем рядом раздается глухой стон, и мое внимание немедленно переключается с картины на стул.

На нем сидит мужчина в серой пижаме вроде моей, и из жутких разрезов у него на запястьях хлещет кровь. Пальцы у него безвольно расслабляются, и из них вываливается искореженный и заостренный кусок металла — по-видимому, подпорка от ящика комода. Железка тихо брякается о плитку пола.

У меня перехватывает дыхание, и тогда я понимаю, что ждала его. Ждала их.

Мужчина смотрит на меня, сквозь меня, а затем растворяется в воздухе.

Мгновение спустя мимо двери проходит какая-то женщина и зовет:

— Талли? Ты здесь?

Мне ее не видно, однако на разгуливающую посреди ночи пациентку никто не обращает внимания, и я заключаю, что в действительности женщины здесь тоже нет. Бывшая обитательница, вроде недавнего самоубийцы на стуле?

Когда я жила на планете в последний раз — в интернате «Верукса», на переполненной и испытывающей нехватку ресурсов Земле, — мне приходилось несладко. Слишком много людей, а с ними за компанию и другие — которых никто кроме меня не видел. Но со временем я научилась не обращать на них внимания… и убегать, когда не получалось.

Вот только здесь, в Башне покоя и гармонии — какое бредовое самообольщение! — бежать некуда.

Изо всех сил тяну перевязи, но они не поддаются. Да даже если бы и поддались, все равно дальше вестибюля не улизнуть.

Сквозь стену в палату забредает старик в белом больничном халате. Слева на груди у него красуется логотип «Верукса». Такой одежды я здесь еще не встречала.

Гость замирает, как будто бы увидев меня, и я содрогаюсь.

— Мария? — Не дожидаясь ответа, продолжает: — Прости. У меня не было выбора. Ты ведь понимаешь, да? Я не знал про перегрев двигателей.

Молчу. Мне нечего ему сказать.

Похоже, впрочем, ответа ему и не требуется. Он разворачивается в противоположную сторону, и моим глазам предстают его затылок и плечи — покрытые пузырями, обугленные, обожженные.

Старик исчезает в стене. Конструкции физического мира для него не помеха, и потому я слышу, как он обращается к моему неизвестному соседу, которого тоже принимает за Марию. Галлюцинации, духи — как их ни называй, но создаваемые ими звуки не глушатся стенами и дверьми. И прятать голову под подушку тоже не помогает. Даже беруши бесполезны. Призрачные звуки раздаются внутри головы и не имеют ничего общего с воздействием реально существующих вибраций на барабанную перепонку. От них можно избавиться только выйдя из зоны досягаемости.

Беруши. Почему-то они не дают мне покоя.

О чем-то напоминают, да вот никак не ухватить.

— Мария! — снова голосит старик, на этот раз ближе. Вроде как в вестибюле. Наверное, бродит вот так вот каждую ночь. А может, даже днем покоя не ведает.

Вздрагиваю на промокшей от пота и липкой простыне, представив, как он приближается ко мне наяву, а я даже не догадываюсь об этом.

Ощущаю тяжесть в груди. Стены словно смыкаются вокруг. Их так много — невидимых, но присутствующих, напирающих на мир живых. Поэтому-то на ЛИНА у меня и не было проблем. Да, корабль был маленький, но благодаря этому и обитателей на нем было раз-два и обчелся. А чем меньше людей поблизости, тем меньше у меня видений.

Мое внимание привлекает какое-то мелькание в правом верхнем углу палаты, и я поворачиваю туда голову — как раз когда Воллер отдает мне честь и вскидывает плазменный бур. В тихом сумраке комнатушки звук брызжущей на пол крови ощущается просто оглушительным.

Не успевает пилот полностью исчезнуть, как появляется Лурдес. Задрав голову, она словно бы что-то ищет своими пустыми глазницами. «Не понимаю».

Слышу собственное поскуливание. Ох, не знаю, выдержу ли я без препаратов.

Пальцы сами начинают искать на простыне таблетки, однако они укатились слишком далеко.

Визиты знакомых и чужаков продолжаются. Некоторые прикасаются ко мне, если мне не удается увернуться. Водят по моей коже своими холодными пальцами, такими алчными.

Другие просто проходят через палату, будто бы меня здесь и нет.