Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Она ушла в спальню и через несколько секунд вернулась с фотографией. Это мы в день переезда в эту квартиру, тихо сказала она, вкладывая снимок ему в руки. У тебя его улыбка. Я уже говорила?

Той ночью Джошуа долго-долго разглядывал фотографию и в конце концов мог представить ее с закрытыми глазами в мельчайших деталях:

Та же квартира, где он был утром, но мебель расставлена по-другому: деревянный обеденный стол стоит у маленького телевизора, а не у дивана.

Слева ― окно, откуда открывается вид на крышу, над которой тянутся бельевые веревки.

Старые, отходящие от стен бежевые обои в цветочек, оставшиеся от предыдущих жильцов.

Его бабушка, молодая, улыбающаяся, в платье с розочками. Юноша, обнимающий ее за талию левой рукой, с зализанными назад волосами и с улыбкой, очень напоминающей ту, которую Джошуа видел каждый раз, когда смотрел в зеркало.

Он зажмурился покрепче. Сделал вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Сначала это ощущение возникло

в кончиках пальцев,

отчего по рукам побежали мурашки,

и стало подниматься вверх,

к плечам и шее,

пока наконец у него не задрожали губы.

Затем оно распространилось по всей голове.

Это было ощущение свежести и прохлады ―

словно в него плеснули ледяной водой.

Пальцы на ногах, казалось, пустились в пляс.

В груди угнездилась странная, но не то чтобы неприятная тяжесть.

Ему хотелось… Кричать? Плакать? Смеяться?

Нет. Он сжал кулаки и мысленно представил фотографию.

Темнота.

Или…

свет,

просто в другой вселенной?

Тишина.

Вода. Капли.

Острый запах горелого.

Слепящий белый свет.

Затем…

раздался голос:

эй, парень! Парень! Отойди-ка! Дорогу!

Он открыл глаза.

И увидел другие глаза ― так похожие на его собственные.

Жил-был мальчик, который наблюдал за тем, как меняется город-крепость Коулун.

Он слонялся по лестницам, иногда по крышам, по перекресткам, где тропинки вели вниз, к темным сырым коридорам,

которые переплетались и переходили один в другой, подобно гигантскому лабиринту.

Мальчик научился не замечать запаха гари, мусора, немытых тел, пережаренной на сильном огне пищи.

Сирота? Вор? Призрак?

Нет. Всего лишь путешественник.

Гость.

Просто мальчик.

Мальчик передвигался как обезьяна: быстрый, проворный, неуловимый, ―

казалось, за ним не угнаться.

Никто не знал, как его зовут; немногие вообще знали о его присутствии.

Но те, кто знал, старели на его глазах и молодели снова.

В Гонконге сменялись десятилетия,

а с ними менялись и жители города-крепости,

но мальчик всегда задавал один и тот же вопрос:

не подскажете, где я могу найти человека по имени А-Ли Цян?

Иногда мальчик встречал мужчину с глазами,

напоминающими его собственные, и с улыбкой почти как у него.

Обладатель этой улыбки, похоже, не воспринимал мальчика всерьез, когда они разговаривали.

Да и разговаривали они мало.

Что за чепуха, со смехом говорил мужчина. А, ты мой внук, вот, значит, как!

Он толкнул своих друзей под ребра. Хлопнул по плечам.

Как тебе этот парень, брат? Он говорит, что мы родственники.

Лично я сходства не вижу. Я-то куда красивей.

Да, и что ты сейчас сказал? Чтобы я не играл в бильярд?

Мужчина раскатисто засмеялся. Ты слышал, брат?

Да он шутник. Чтобы я не играл в бильярд?

Пау!

Да кто ты такой, малыш? Запрещать мне играть в бильярд!

Я? Умру от сердечного приступа?

Так ты видишь будущее, а? Мужчина снова засмеялся.

Так что мальчик просто стоял и продолжал его упрашивать.

Но, как часто бывает с детскими просьбами,

они не были услышаны.

В одно субботнее утро Джошуа не пришел к бабушке с рисом. Он явился гораздо позже, около полудня, а когда она отчитала его за беспричинное опоздание, не сказал в ответ ни слова.

Он смотрел на разогретую ею еду, словно не видя ее: это были его любимые блюда ― жареные свиные ребрышки и немного капусты стир-фрай, которую, по ее словам, дедушка каждый день ел на завтрак с рисовой кашей.

Что случилось, дитя мое, спросила она, увидев, что он просто сидит и смотрит на еду.

Ничего, сказал он. Он взял палочки и попытался улыбнуться.

С тех пор как она подарила ему фотографию, прошло три месяца. Он стал ею одержим и расспрашивал о дедушке почти каждый день. Она стала замечать, что большинство вопросов касаются дня его смерти. Как он был одет? Помнит ли она день и год? Какая была погода? Где он играл в бильярд? У А-Яня? Кто такой А-Янь?

Она рассказала ему все, что помнила, а помнила она не так много, и он был разочарован. Как бы она ни любила внука, ей не хватало духу сказать ему, что она помнила не столько само событие, сколько то, что почувствовала, услышав о случившемся: словно жизнь закончилась. Словно отныне небо будет темным и пасмурным до конца ее дней.

Она стала замечать, что под глазами у него залегли темные круги. Кожа приобрела бледный, почти землистый оттенок. Вопреки обыкновению, она не села напротив, а подошла и коснулась его щеки, будто проверяя, нет ли у него температуры. Дитя мое, что случилось, снова спросила она.

Он покачал головой. Ничего. Увернувшись от ее прикосновения, он взял ребрышко палочками, думая, что, если просто съест приготовленную ею еду, она поверит, что все в порядке. Но, к его ужасу, на глаза навернулись слезы. Юное, неопытное тело выдало его.

О, любовь моя. Она обняла его, и он безудержно расплакался, как никогда не плакал ни до, ни после этого. В чем дело? Расскажи мне.

Что бы я ни делал, всхлипнул он, его не вернуть.

Томми, Ева и Кэрол

Октябрь 2005

Надеяться опасно.

Надежда неумолима даже перед лицом логики, разума

и любой системы.

В том доме на Кеннингтон-роуд,

на южном берегу Темзы,

надежда живет

до сих пор

в каждой трещинке, каждом стыке, каждом кирпичике, каждой тени и ткет мечты из воздуха,

как швея с проворными пальцами,

рисуя дивные, дивные сцены бесконечных «а может».

А может, они вернутся,

шепчет она тебе,

пока никто не слышит.

Даже ты сам.

А может, они не умерли.

Они просто не здесь.

Но потом ты стряхиваешь с себя морок, выпутываешься из ее объятий.

И она превращается