Солитариус - Елена Пя

своё возьмёт. Время всё разрушит – и молодость, и чистоту. Все мы – разорители, так что, хороший мой, не вороти носик! Все мы голодные… Я свою душу прожевала давно, одна труха осталась – и твою так бы и сгрызла, только волю дай! Но ты и сам, сам… – Пальцы у старухи, несмотря на погоду, оказались сухими и колкими, как тростинки. – Болит душенька, а? Болит, бесится, кипит жёлчью, ядом изошла… Знаешь, что такое жизнь? – Она прикоснулась к цветам. – Распад. Разложение. Вот и вся правда, другой нет. Однажды будешь на моём месте, как я, с золой в груди!

Её злорадный хрип долго нёсся Дрозду вдогонку, словно запутался песком в волосах и набился за шиворот. Синий василёк, который трогала полоумная ведьма, скорчился и почернел, как мученик на костре. Замелькали в тумане сознания улицы, арки, фонари, светофоры, подземные переходы…

Дрозд не знал, сколько истекло времени, прежде чем он очнулся возле маленького парка в незнакомой части города. Ночь тихо истончалась, но дождь не унимался, словно вспомнил свою июльскую удаль. Прислонясь щекой к холодной решётчатой ограде, Дрозд просунул руку между прутьев – пальцы защекотала ветка осины, уже совсем облетевшей, продрогшей и ищущей немного тепла. Пахло влажной листвой, землёй и железом. Сквозь шёпот ветра слышалось, как в недрах парковой рощи, в пруду, ныряют и крякают утки.

Потом совсем рядом прошуршали колёса, и участливый голос спросил:

– Вам плохо?

Он обернулся и увидел девушку в инвалидной коляске, а за её спиной – зелёный забор и распахнутые ворота. Одета девушка была по-домашнему, закатанные рукава рубашки обнажали тонкие предплечья, а из-под пледа, укрывшего колени, виднелись махровые тапочки. Предутренние огни мягко, будто кисточкой археолога, сметали тени и клочья тумана с округлого лица и собранных в косу волос, непокорно курчавящихся на лбу.

Глаза были строгие, не подходящие ко всему остальному.

Кажется, про кого-то Дрозд не так давно уже думал почти такими же словами.

Глава III. О русалках и синих птицах

– Пойдёмте, – сказала девушка, не дождавшись ответа, и махнула рукой в сторону ворот.

Дрозд не двинулся с места, нахохлившись и встряхивая мокрой чёлкой.

– Вы бы видели себя со стороны, – девушка сокрушённо покачала головой. – Что вы там прячете? С вами приключилась беда?

– Это цветы, – буркнул Дрозд, косясь на печального вида букет, который трепало непогодой. – Их надо в вазу и в тепло, а то погибнут. И вообще.

– Давайте. И пойдёмте уже внутрь, будем вас сушить и чаем поить.

– Нет.

Он решительно не понимал, зачем ему идти к кому-то в гости этим серым плакучим утром. Вероятно, если б он не был бирюком и мизантропом, то поблагодарил бы девушку за заботу, спросил, как её зовут или хотя бы попытался выяснить, где ближайшая автобусная остановка. Но Дрозду вообще, до судорог не хотелось открывать рот, будто каждая произнесённая фраза могла быть расценена как попытка построить между собой и людьми мост, который всегда обваливался, попытка встать после десятитысячной неудачи. И это было унизительно, до омерзения и дрожи, ведь кто-то там, наверху, наверняка, уже устал потешаться над его жалкой вознёй.

Злые и горькие мысли прервало появление нового лица: из ворот выбежал ребёнок. Вылетел прямо на проезжую часть улицы, как на опушку выскакивает лесной зверёк, и замер посреди огромной лужи, сложив перед грудью взволнованные лапки. Благо, машины тут, судя по всему, почти не ездили.

Малёк совсем – лет шести, хотя уже в школьной форме; темноволосый, не по-детски бледный, глаза наивные, хлопают густыми ресницами – хорошенький мальчик. Но что-то Дрозду в его внешности не понравилось, что-то тревожило до неуютного покалывания, которое родилось в затылке и засеменило по позвоночнику.

Что?

Вокруг пояса у мальчишки была повязана тонкая верёвка, оборванный конец её свисал вдоль правой ноги – смотрелось странно. Он громко и глубоко вдохнул, словно собирался закричать, но промолчал, только сотрясался от холода, глотая дождевые слёзы.

– Ты зачем выбежал? – всполошилась девушка. – Беги обратно, простудишься! Пожалуйста, – это уже Дрозду, тёплые пальцы тронули его ладонь. – Пойдём, мы тебя очень ждали!

Дрозд ещё не вполне вник в суть услышанного, но, опять в каком-то сонном помутнении, отлепился от решётки и под ободряющий шёпот осины покорно потащился за инвалидной коляской.

За скрипучими воротами был дворик с сараем и пустой собачьей конурой, наполовину закрытый провисшим брезентом. Неугомонные капли тарабанили по навесу, ревели, обиженными потоками сбегали по наклонной. Дрозд машинально взялся за ручки каталки и подтолкнул её, чтобы хозяйка дома быстрее миновала этот водопад, но тут же рассердился сам на себя и отступил.

Под навесом было сухо, и качалась жёлтая лампочка, от которой тянулся к кирпичной стене толстый провод. Плохо обустроенное жилище, старенькое – то есть успевшее состариться, а это говорило о многом. Между шестигранными плитами под ногами пробивалась жухлая трава; покосившееся крыльцо настолько утонуло в земле, что с одного края коляска могла заехать на него без проблем. Дверь предусмотрительно подпёрли тремя кирпичами.

– Это не наш дом, – поделилась девушка через плечо. – Мы совсем недавно в Приграничье. Но тут всё сделано как будто специально для меня. Даже порогов нет.

О своей особенности она говорила, ни капли не комплексуя, и это заслуживало уважения, но Дрозд продолжал сердиться и всё тревожился… забыл даже, о чём тревожился, но… Ах да, глаза! Глаза как у вчерашней старушки – где он их видел, эти глаза, ещё раньше, давно?

В прихожей, проехав между белёной печью и газовой плитой, девушка развернулась и вновь оглядела Дрозда с головы до ног.

– Ох… Садись скорей сушиться, вот сюда.

Печь потрескивала, дарила тепло и напоминала об отце: тот бы сейчас нашёл правильные слова и улыбку; он всегда был приветливым и добрым, очень добрым – и он сломался. Разрушился изнутри, без причины, прекрасный и несчастный человек…

Мальчишка неслышно подобрался сбоку и протянул к приоткрытой дверце, за которой танцевало пламя, правую ладонь. Левую же без спросу вложил Дрозду в руку.

Дрозд отстранился и уставился в широкий проём, который вёл в просторную, освещённую люстрой с пятью кувшинками-плафонами гостиную. Дальше имелась ещё комната: в обклеенной полосатыми обоями стене вырисовывалась тёмная дверь, и пока Дрозд возился с кнопками на ветровке, из-за двери этой выбрался старик – неухоженный, с кислым и брюзгливым видом.

«Может, это дед мальчика?»

А девушка ездила повсюду, складывала на колени какие-то таинственные коробочки и выглядела вполне себе хозяйкой: поправила занавески, поставила на плиту алюминиевый чайник, а вазу с многострадальным букетом водрузила на