Фантастика 2025-58 - Евгения Букреева

его замешательства не заметил. — Вместе с Долининым скрыл. Думаешь, остался бы Савельев у власти, он тебя бы генералом сделал? Хрена с два, Сева! Он бы Долинина, подельника своего, туда протащил, тот в курсе про АЭС был, сам мне говорил, протоколом каким-то перед носом махал.

— Это ещё разобраться надо, что там за протокол, и что там за АЭС. И я тебе честно скажу, Юра, Савельев мне нравится. А вот новые порядки, вся эта муть с аристократическими фамилиями и каким-то делением на классы — вот это мне не сильно по душе.

— Савельев тебе нравится? — прошипел Юра. — И то, что он от народа утаил источник энергии, а сам своим законом сколько людей на тот свет отправил, тебе тоже нравится? И то, что на нулевом окопался и там что-то мутит… Кстати, — Рябинин придвинул к себе тарелку с засохшим порезанным лимоном, вернее с тем, что от него осталось, поковырялся, отыскивая среди обсосанных корок хоть что-нибудь, не нашёл, вытер испачканные пальцы прямо о китель и опять уставился на Островского. — Кстати, знаешь, с кем Савельев на нулевом окопался? Кто там у него первый соратник и помощник?

— Долинин, и что?

— Да причём тут твой Долинин? — Юра откинулся на спинку кресла. На круглом лице расплылась довольная улыбка. — С Литвиновым он там.

— С кем?

Островский подумал, что ослышался.

— С Литвиновым, — повторил Юра.

— Ты сколько с утра выпил? Белая горячка уже? С каким Литвиновым? Его казнили. Я лично присутствовал при казни.

— Казнили, как же, — дребезжащий Юрин смех больно отозвался в ушах. — Савельев твой, которого ты так горячо защищаешь, одной рукой своему дружку приговор подписал, а другой — спас. Литвинову снотворное вкололи, а потом тихо вывезли и прятали где-то внизу. Ну что? Савельев тебе по-прежнему нравится?

Сева почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Это что же получается? Литвинов жив?

Видимо, он так сильно изменился в лице, что Рябинин испуганно спросил:

— Тебе плохо? Может, выпьешь?

Сева кивнул. Принял из Юркиных рук флягу, сделал большой глоток.

— В общем так. В память о былом, считай, я всё, что ты тут мне наговорил, не слышал, — Юра, взяв флягу назад, тоже отхлебнув из неё. — Я не слышал, а ты не говорил. Мы с тобой люди свои, чего нам делить. Так что иди, Сева. Вступай в новую должность, тебе там работать и работать…

От Рябинина Островский вышел совершенно раздавленный. На немой вопрос Руслана ничего не ответил, а дома, впервые, наверно, за несколько лет, крупно поругался с Милкой. Он снова вернулся к началу, только теперь в этом начале не было никакого просвета — мир зиял темнотой и пустотой, а те, кто стоял у руля, как и те, кто этот руль старательно пытался отобрать, стоили друг друга во всём: в мелочности, предательстве, подлости. Полковник Островский ещё не мог признаться самому себе, но слова уже стучали в висках, больно колотили, пытаясь прорваться наружу. Справедливости нет. Справедливость этого мира умерла.

Он так и не оправился после этого предательского удара судьбы. Жил, говорил, отдавал приказы, что-то делал, словно играл скучную роль на сцене плохонького театра. Помирился с Милкой, но прежняя живость общения куда-то ушла, жена уже не пыталась пробить ледяной кокон равнодушия, которым он отгородился ото всех и от неё в том числе. Ходил на службу, машинально исполнял служебные обязанности — хорошо исполнял, потому что привык всё делать на совесть.

По своим каналам Сева знал, что Долинину удалось как-то выбраться с АЭС, и он зря времени не терял — под носом у вечно пьяного Юры зрел такой гнойник, что его прорыв рисковал вылиться в крупную катастрофу. Островский примерно догадывался, где базируется Долинин, и мог бы при удобном случае накрыть и его, и всех собранных им людей. Мог бы. Только зачем? Кто победит в этой крысиной возне, уже не имело для полковника Островского никакого смысла.

Не имело. Вплоть до сегодняшнего дня.

Когда ему позвонил Руслан Селятин и сообщил о том, что затевается что-то подозрительное, Островский сначала особого значения не придал.

— Они говорили про Долинина, — докладывал Руслан. — Майор Бублик говорил. Про переворот, который вот-вот начнётся. И что-то про КПП-391Ю.

Что ж, это тоже было закономерно. Рано или поздно Долинин должен был вылезти из подполья и начать действовать, и про себя Островский решил, что вмешиваться он не будет. И он бы не стал, если бы дело не касалось его зоны ответственности, а именно КПП, отделяющего военный сектор от остальной части Башни. Поэтому полковник и решил проверить это дело лично, а выяснив, что там ожидается проход диверсионной группы, устроил засаду. Совершенно не предполагая, с КЕМ он там столкнется.

Адъютант открыл дверь следственного изолятора, заглянул и посторонился, пропуская полковника внутрь.

По иронии судьбы комната была та же самая, где проводились допросы по делу Литвинова. Чуть вытянутая, глухая — здесь даже на двери и выходящих в коридор окнах не было жалюзи, как в некоторых других, да и самих окон собственно тоже не было, — почти пустая, если не считать стола и двух стульев, зато на редкость светлая, все вмонтированные в потолок светильники горели ярко: полковник Островский предпочитал видеть лица тех, кого он допрашивал.

Лицо Литвинова он тоже видел. И помнил — всё помнил, до последней чёрточки, до маленькой родинки, до мелких морщинок, приткнувшихся в уголках наглых зелёных глаз. Он помнил ту брезгливую скуку, которая явственно проступала на лице Литвинова, словно всё, что происходило вокруг, Бориса Андреевича не интересовало. Словно Литвинов смирился, принял свою участь и теперь без особого интереса досматривал последний акт не слишком захватывающей пьесы, финал которой был ему известен заранее. Тогда Островский испытал даже что-то вроде разочарования: он столько времени загонял зверя, шёл по следу и вот прижал, впереди последняя схватка, а зверю в общем-то плевать.

Полковник шагнул в комнату и остановился, широко расставив ноги. Сидевший на стуле (на том самом стуле) Литвинов при его появлении оглянулся, зелёные глаза остро блеснули. И сейчас в этих глазах не было скуки и равнодушия. Теперь матёрый зверь готов был принять бой, и Островский улыбнулся, не в силах сдержать азарт и рвущуюся на волю радость.

Судьба сделала петлю, попытавшись свернуть с правильного пути, но снова вернулась в исходную точку. И справедливость, личная справедливость полковника Островского, ради которой он жил и ради которой служил, воскресла и расправила над миром широкие сияющие крылья.

Глава 18. Борис