Падение Левиафана - Джеймс Кори

Маленький сынок матери Элизы пронесся от Монтаны через войны, чужие солнечные системы, любовь и отчаяние, а погиб, столкнувшись с угрозой, о которой знал хреновы десятки лет. Так глупо, что даже иронией судьбы не назовешь.

На экране повисло новое сообщение от Наоми: «Ты живой?» – и он едва сдержался, чтобы не оглянуться на нее. Не знал, сумеет ли при такой тяге повернуть голову обратно. Кровь застаивалась в затылке, и он не сомневался, что только электрический разряд «сока» не дает ему схватить разом несколько инсультов. Он хотел ответить на вопрос и забыл, чего хотел. Врата надвигались, росли сначала медленно, потом быстро, потом разом.

Тяга стала спадать, медленно сдвигаясь к невесомости – медленно, чтобы предотвратить разрывы сосудов, когда выдавленная из тканей кровь хлынет обратно. По лицу и рукам забегали звонкие мурашки. Он снова увидел сообщение Наоми и вспомнил, что не ответил.

Хотел сказать: «Я в порядке», но только каркнул. Несколько секунд он растирал себе гортань, возвращая на законные места хрящи и мышцы, потом попробовал заново.

– Я в порядке, – выдавил он. – Все хорошо. А ты?

– В данный момент я горжусь тем, что подо мной нет вонючей лужицы, – пошутила она, но шутка вышла сердитой.

«Роси» сбросил тягу до одной g, потом до половины.

Джим оглянулся. Наоми зло скалила зубы.

– Они нарушили протокол, – сказал он.

– Надо было соглашаться на предложение Трехо. Пока кто-то не применит силу, так и будет продолжаться. Сотрудничать они не умеют.

– Пока не умеют. Это не значит, что не научатся.

– Они люди, – безнадежно проговорила Наоми. – Все, что мы пытаемся сделать, мы делаем с людьми. Близорукость у нас в ДНК прописана.

Он не нашел, что на это ответить. Секунду спустя ожила связь. Амос с Терезой доложили, что устраняют последствия перегрузки. Алекс налаживал лучевую связь с «Соколом», а Наоми уже проверяла, не подхватил ли «Роси» в пространстве колец пакеты связи от подполья.

Джим следил за остальными, где мог помочь, помогал, но в голове у него, как привязчивый унылый мотивчик, вертелась фраза Наоми: «Все, что мы пытаемся сделать, мы делаем с людьми».

* * *

«Дерехо» вышел из Фригольда в пространство колец, тормозя на пределе выносливости корабля – иначе говоря, команды. Он мог бы маневрировать с такими перегрузками, что раздавил бы запертые в нем кожаные мешки с соленой водой. Танака не прочь была пожертвовать жизнью-другой, лишь бы изловить добычу. Если ее за то назовут кровожадной – пусть называют. Она и вправду чего-то жаждала. Очень может быть, что и крови.

Как только ушли наведенные кольцом искажения, она, еще не втянув в себя первый глоток воздуха, поставила кораблю задачу сканировать вакуум у тринадцати с лишним сотен врат. Даже если дюзовый след «Росинанта» рассеялся, осталось остывающее облако реакторной массы, медленно сливающееся с жидкой дымкой водорода, кислорода, озона и водяного пара, составлявших наибольший процент материи в пространстве колец. Рано или поздно все частицы доплывут до оболочки пузыря и уничтожатся, но до тех пор их можно увидеть. Как тонкий палец, указывающий, в какую сторону ушел враг.

Если только она успела до времени, когда детекторы уже не способны их уловить.

«Дерехо» отключил тягу. Корабль перешел в свободное падение, нагнав на нее волну тошноты. Игнорируя самочувствие, она вывела на экран тактическую схему. В пространстве колец было безобразно тесно. Кораблей все еще меньше, чем в былые времена толпилось на подходе к флотской базе Каллисто, но Каллисто не приходилось думать о запредельном ужасе, пожирающем заходящие на посадку корабли. Все дело в контексте.

«Дерехо» уже просканировал и отбросил всех присутствующих: «Росинанта» среди них не было. Она все-таки вывела их визуальные профили и подписи двигателей. Программа распознавания умна, но все же не человеческий глаз. Ее часто удается одурачить, а человека одурачить труднее.

– Полковник Танака? – прозвучал с экрана связи голос Боттона.

– Что?

«Дерехо» отметил выброс света и высокоэнергетических частиц из врат Сол. Предвестник заходящего во врата корабля.

– Требуется медицинская помощь… – Боттон помолчал, перевел дыхание, – нескольким членам экипажа. Если можно задержаться на время, пока переведем их в медотсек…

– Действуйте, – сказала Танака.

– Благодарю, полковник.

– Где же ты, хрен поганый? – бормотала Танака. Врата Сол полыхнули светом.

* * *

Бакари скандалил с досады. Педиатр еще до вылета предупреждал Кита. При низкой силе тяжести мышцы и кости ребенка ослабнут. Не настолько, чтобы не восстановиться в постоянном тяготении, но достаточно, чтобы во время включения тяги при перелете мешать ребенку делать то, что он привык. Тормозная тяга в пространстве колец отмечалась как процесс, при котором детям возраста Бакари придется трудно. Тогда это показалось не слишком серьезным.

А теперь казалось таковым.

– Ну-ну, медвежонок, – уговаривал Кит, улыбаясь в сердитое детское личико. – Все хорошо. Послушай-ка, как мы поем, а? Слушай, давай споем.

Бакари третий час как проснулся. Первые два часа взяла на себя Рохи. Сейчас она ушла в столовую, купить острого карри для братьев из Брич-Кэнди – извиниться за шум и крик. Добродушные соседи не жаловались и охотно приняли их примирительный дар. Потом Рохи обещала провести час в тренажерной. Они оба не слишком соблюдали график тренировок, и на Ньивстаде за это еще предстояло расплатиться.

– Папа твой давно не спал, – запел Кит, – папа петь тебе устал…

Он изобразил горловую трель – так делал его отец в незапамятные времена до развода. Бакари умолк и уставился на отца, словно тот обзавелся второй головой.

– Ага, нравится? – проворковал Кит и выдал следующую трель.

Сведенный криком ротик расслабился, и – вот чудо для упорных в вере! – малыш вдруг рассмеялся. Кит улыбнулся ему, и Бакари заулыбался в ответ.

– Перегрузкам уж конец, – запел Кит, подгоняя слова под мелодию, – скоро мы пройдем в колец…

Бакари поерзал на спинке и потянулся к нему рукой, будто лежал на животе у Рохи. Вот-вот уснет, обрадовался Кит. Когда уснет сын, и Киту можно будет вздремнуть. Боже, как ему хотелось спать!

– Глазки ты закрой и спи, – пел он, тихонько покачивая маленький амортизатор и усердно растягивая гласные, – никуда здесь не…

Бакари, уже закрывший глаза, вдруг снова их распахнул. Свет как-то странно лежал на округлости его щек, и Кит сбился с мелодии, завороженный текстурой детской кожи. Свет подчеркивал столько деталей: складки гладкой младенческой кожи, блеск маслянистой пленки… И Кит будто провалился во фрактальную сложность подробностей. Когда он спохватился, что так не бывает, стало поздно.

Бакари оставался здесь, рядом, как минутой раньше, но то, что было его сыном, превратилось в сложный комплекс вибраций – сплетение пляшущих молекул и атомов, столь причудливое, что невозможно понять, где начинается одно и оканчивается другое. Кит упал на то, что раньше было его коленями, и увидел боль падения, как бы наблюдая за падающими костяшками домино – это крошечные искры разрядов проскакивали от нерва к нерву. Мерцание воздуха – это вопль Бакари. И вопль самого Кита. Воздух обдирал ему глотку каскадом острых как бритва атомов.