Фантастика 2025-167 - Алекс Войтенко

— Как что? — не дав Варваре ответить, пояснил Печкин, — обе комнаты, и моя, и Варвары Карповны, отойдут обратно государству. Молодым людям в стране жить негде, вон как мыкаются сердешные. А у нас две комнаты пустовать будут? Нет. Мы посоветовались и вот так решили.

Теперь уже и Муза охнула.

И я понял, когда Белла печально сказала:

— Но как же оно так теперь будет-то? Нам же непонятно кого могут прислать сюда жить.

Теперь уже все всё поняли.

Муза посмотрела на Ложкину и жалобно сказала:

— А, может, ещё на немножко останетесь? Тем более вон Петру Кузьмичу ещё до пенсии доработать в театре надо…

Печкин хмыкнул:

— А вот тут так вообще занятная история получается…

Ложкина и себе улыбнулась, а Печкин с важным видом продолжил:

— Там, на селе-то, новый клуб отстроили. Для молодёжи, значиться. А руководить ним и некому. Вот меня директором и позвали туда. Теперича хоть на старости лет побуду большим начальством, — с этими словами он приосанился.

— А зарплата даже побольше будет, чем в театре его, — удовлетворённо добавила Ложкина.

— Но как же так? — растерянно сказал Герасим.

— Ну, вот сами посудите, — степенно молвила Ложкина, — тут я ютюсь в комнатушке, где и кухня общая, и в сортир поутру еле очереди дождёшься, и со стиркой туго, вечно сушить негде.

Муза и Белла синхронно вздохнули: бытовые вопросы оставляли желать лучшего.

— А там я аж на четыре комнаты королевишна буду! — похвасталась Ложкина, — и женой начальника большого. На селе же директор клуба — это как министр туточки. Да со мной и жена главного бухгалтера, и жена председателя колхоза дружить сразу будут.

А Печкин опять с довольным видом закивал.

Я порадовался, что люди нашли себе место в жизни. Но вот кого сюда поселят — непонятно. Не зря, видно, та монументальная тётка про жильцов всё вынюхивала. Очевидно, есть у них чуйка.

— Но ведь скучно на селе жить вам будет, — в последний раз попыталась увещевать их Белла, — ну ладно ещё летом, грядки, то да сё. А зимой вы же от тоски совсем взвоете!

— Да что там взвоем, — отмахнулась Ложкина, — я и туточки только на рынок, да за керосином и ходила. А там, если совсем скучно будет, Пётр Кузьмич в клубе концерт какой-нибудь придумает.

— Я даже театр Глориозова к себе приглашу, на гастроли, — мечтательно улыбнулся и подмигнул нам Печкин.

А в театре Глориозова шла очередная репетиция.

Я как раз решил заглянуть, чтобы повидаться с Фаиной Георгиевной (при всём моём к ней уважении, человек она творческий и увлекающийся, так что контроль над нею был нужен жёсткий). А заодно и за Печкина хотел по поводу его увольнения словечко замолвить, ведь не чужими же людьми стали, особенно в последнее время (кстати, подарок их, из собачьей шерсти, Дуся экспроприировала. Сказала, что мне такой носить рано ещё, а вот ей в самый раз будет. Я только облегчённо вздохнул).

На сцене метались растерянные актёры, все в каких-то рваных комбинезонах, некоторые с граблями и вёдрами в руках. Один из них изображал трактор. Так я понял по тому, что на него была надета картонная картинка с рисунком трактора, и он периодически воздевал руки к условному солнцу и с надрывом восклицал:

— Дыр-дыр-дыр!

Перед сценой суетился режиссёр. Я его не знал, но, судя по тому, как он чуть ли не выпрыгивал каждый раз на сцену — это был режиссёр-новатор, явно из нового поколения режиссёров.

В данный момент он верещал:

— Альфрэд! Вы — позор пролетарского искусства! Где экспрессия⁈ Где диссонанс между унылым мещанским прошлым и новым советским будущим⁈

Альфред, изображающий трактор, закричал свой «дыр-дыр-дыр» ещё более визгливым голосом. И даже руками попытался изобразить что-то, больше похожее на пресловутый танец «Яблочко». Но получилось явно неубедительно.

И тут, в этот момент, на сцену вышла Фаина Георгиевна, в большой картонной шляпе, густо украшенной колосьями, и со стеклянным графином в руках. На беду, она прекрасно услышала все эти вопли:

— Дорогой, если вам нужен диссонанс, пригласите пианистку из ресторана, — проворчала она своим хриплым, хорошо поставленным голосом, — Вот она будет играть так, как вам нужно. А сейчас от всего этого даже колхозные куры зарыдают.

В это время другой актёр, тощий, высокий человек, видимо изображая то ли доярку, то ли ещё кого-то, затянул свою реплику слишком пафосно:

— Товарищи! Наш урожай… урожай… эммм… — он незаметно вытащил листочек и подсмотрел слова, — урожай — это… метафора борьбы труда и стихии! И вот он, герой нашего времени — железный конь, павший в битве за урожай. Но мы не сдадимся! Мы будем сеять… новое счастье!

— Серёжа! — режиссёр схватился за голову и завизжал, — давай всё заново! Со слов о борьбе труда и стихии. И добавь огня!

У Серёжи с огнём получалось из рук вон плохо. Но тут ему на выручку пришёл Альфред.

— Дыр-дыр-дыр! — ни к селу, ни к городу горячо воскликнул он. Так, что все посмотрели на него, как на придурка, даже Серёжа.

И над всем этим глыбой нависла Раневская, которая задумчиво и печально произнесла:

— Какая смертная тоска… Как будто бы Станиславский и не рождался…

Я так увлёкся этими новаторскими перфомансами, что даже и не заметил, как меня кто-то тронул за рукав.

Я обернулся — это был Глориозов.

— Иммануил Модестович, — сказал он мне дрожащим от возмущения голосом, — говорят, вы теперь покровительствуете Капралову-Башинскому?

Глава 5

Ну вот и что ему на это ответить? И я ответил с неподдельной печалью в голосе:

— Да, покровительствую.

— Но как же так⁈ — вскричал Глориозов и воздел руки и очи вверх, да так эффектно, что даже Альфред, изображающий трактор на сцене, и то позавидовал бы. — Как же так, Иммануил Модестович⁈ А как же наше с вами сотрудничество⁈

Он был столь возмущён, что забегал взад-вперёд, не обращая даже внимания на то, что репетиция на сцене остановилась и все, и актёры, и режиссёр-новатор, и седоусый сторож, — всё смотрят на него с изрядной долей любопытства и настороженности.

Затем он ещё немного побегал туда-сюда и, наконец, окончательно выдохся. Остановился и, тяжело дыша, вперил в меня тяжелый, обличительный взгляд:

— Иммануил Модестович! — наконец, взял себя в руки Глориозов, — а пройдёмте ко мне в кабинет? А то мы репетиции мешаем.

При этом он так грозно взглянул на беднягу режиссёра и на Серёжу, что последний взвыл невпопад какую-то реплику фальцетом и забегал по сцене, а режиссёр с деловым видом принялся рыться в ворохе листов с