Баллада о краденой памяти - Ежи Радзивилл

места не решалась уехать. Уехала уж когда в отечественную снова немец пошел — больно страшно было. После того по селам совсем мало мужика оказалось, так и прожила я свой век незамужней вдовой.

— Да. Повидала ты всякого, — кивнул Дэвид, наблюдая, как тает в воздухе пустая тарелка и на ее месте возникает залепленный блином глиняный горшочек, горячий, только из специального отделения печи, где он томился со вчерашнего вечера. Через дырочки блина ноздри Дэвида защекотал сложный аромат грибов, мяса, сыра, соусов и вина. Он тихо вздохнул и причмокнул.

Сейчас его можно было брать голыми руками. Если, конечно, не мешать наслаждаться сложным деликатесом.

— Ну, Дарья, ну ублажила! — сказал разомлевший от одного аромата Дэвид, — Ну, спасла! Не жалею, что ты у нас кухаришь. А ты-то как, не клянешь меня, что помереть не дал?

Дарья замолчала. Дэвид успел с расстановкой, постанывая в гастрономическом экстазе, наполовину опорожнить горшочек, когда снова раздался ее голос:

— Нет. Не жалею. С какой стороны не посмотрю — лучше получилось. Тело мое под конец ни на что не годилось, болело только, с ним мороки было-о… И ноги отнялись. Да не это даже плохо. Семьи у меня не случилось, так и жила одна. Конечно, в доме престарелых уход, и кормили, да все не то. Страшно там. То один помрет, то другой, всего и разговоров — кто поступил, кто помер. У меня две подруги там были. Молодые. Одной только шестьдесят исполнилось, другая чуть старше. Обе померли, а я все живу да живу. После уж и не заводила. А там болячки по всему телу пошли, как ни повернут меня — все больно. Чирьи. Только вскроют, вычистят, они опять. Да что это я такое к еде?!

Дэвид согласно кивнул, опрокинул очередную рюмку и продолжал есть. Он вспомнил этот подмосковный дом, пропахший старостью, болезнями и тоскливой ненужностью. Он забрел туда совершенно случайно, бесцельно бродя по полям после очередного письма из Америки и натолкнувшись на непонятное заведение. Его тогда поразила висящая над домом аура глухой обиды, боли и страха. Он вызвал дождь, чтобы был хоть какой-то повод попроситься вовнутрь. Его встретили усталые от суточного дежурства, некрасивые медсестры и несколько стариков, поглядывающих на него с непонятным ожиданием. Все разъяснилось, когда он попросил разрешения закурить. Старики заволновались, а медсестра объяснила:

«Они второй уж день без курева маются. Видите — стоят, караулят, может приедет кто с табаком. Так вы идите на крыльцо, под навес. Или их угостите, что ли…»

Дэвид достал из кармана пачку «Лаки Страйк», неловко протянул ближайшему — невысокому, лысоватому, в поношенном костюме с орденскими планками:

«Угощайся, батя! У меня курева хватает».

Достал из карманов еще несколько пачек и раздал тем, кто оказался поближе. Они молча закурили, поглядывая на модно одетого длинноногого парня. Потом тот, что с орденскими планками, поинтересовался:

«Проведать кого приехали?»

«Отчего вы так думаете?» — вопросом на вопрос ответил Дэв. Старик смутился.

«Да так… Вид у вас, извините, виноватый какой-то».

«Да нет. Случайно сюда зашел. Гулял — и дождь…» — сказал Дэв и сам почувствовал, как это ненатурально прозвучало.

«А что, сюда нельзя зайти?»

Старик усмехнулся:

«Отчего бы нельзя? Да только сюда больше по делу приезжают. Завещание подписать».

Они снова молча курили. Потом к Дэвиду подошел, видно медсестры вызвали, мужчина лет тридцати, в белом халате, небрежно наброшенном на серый костюм. Представился:

«Доктор Лозовой. Вы по какому-то делу?»

«Да вот гулял по полям — и дождь. Вот и зашел переждать непогоду. Меня зовут Дэвид Эдвин Ли, и Вообще-то я работник посольства США в Москве» — запоздало представился Дэв. Стальные очки Лозового сверкнули недоверием. Дэв усмехнулся.

«Что, слишком правильно для иностранца говорю? Этот язык для меня почти родной. Я трехъязычный, так что не удивляйтесь. Может, стоит показать документы, чтобы убедить вас?»

Лозовой поморщился:

«Что у нас, секретный объект, что ли? Так что вы желаете?»

«Если можно, я хотел бы все посмотреть. Моя профессия состоит в том, чтобы хорошо знать повседневную жизнь русских и при необходимости консультировать посла, а в таком заведении я впервые».

В комнату, где лежала Дарья, пустили неохотно. В казенном, пахнущем хлоркой халате, Дэвид присел на табурет у такой же казенной железной койки. Неправдоподобно высохшее тело старухи почти не продавливало пружины. Укрытая по подбородок одеялом, Дарья покосилась на неожиданного гостя, принесшего с собой множество разных незнакомых запахов.

Они долго разговаривали. Потом дождь закончился, Дэвид ушел, а Дарья тихо умерла ночью, как обнаружила делающая утренний обход медсестра.

Завещания Дарья не оставила, да и добра за свои долгие годы она как-то не нажила. Однако на следующий день снова появился Дэвид, и началось то, о чем еще долго ходили самые разные слухи: он приехал на роскошной машине, да не один. Из лимузина вылезли самый настоящий батюшка и три монахини, и после недолгого разговора с директором дома престарелых занялись всем необходимым.

Вторая машина доставила так называемый «ритуальный реквизит».

Не быстро, не медленно, а в самый раз тело Дарьи обмыли, обрядили, отпели. Затем, погрузив гроб во вторую машину — черный микроавтобус дорогого ритуального агентства, отбыли в направлении Москвы, но дело этим не кончилось — через малое время с подъехавшего грузовика здоровые экспедиторы сгрузили несколько ящиков хорошего крымского кагора и много продуктов, чтобы, как просил Дэвид, «Помянули бабульку по вашим обычаям».

Долго потом говорили разное. Договорились даже до того, что Дарья была никакая не Дарья, а будто была она одной из Романовых, что выжила после тобольского расстрела и всю жизнь скрывала свое происхождение.

Тело Дарьи кремировали, пепел развеяли по ветру, как она и просила: «На что оно теперь мне, тело-то? Надо будет, так ты, батюшка, небось, смастеришь мне уж получше прежнего».

Гений Дэв совершил той ночью очередное чудо — он вынул разум Дарьи из умирающего тела, превратив ее в сгусток энергии, невидимый, но наделенный всеми органами чувств, речью и способный заниматься своим любимым делом — стряпать и кухарить. Теперь у нее ничего не болело, отсутствие тела нисколько не мешало ей. И самое главное — Дарья в первый же вечер, когда Дэвид представил ее обитателям Френдхауза, почувствовала себя нужной этим странным людям. И еще — во Френдхаузе были дети. Балуя их, Дарья окончательно ощутила себя счастливой. Она словно бы вернулась в тот дом, которого у нее никогда не было. К тому времени, когда пропал Эн Ди, она жила во Френдхаузе второй год.

Она очень