Зло побеждает зло - Павел Дмитриев

За дверь хозяин дачи вылетел едва не позабыв дождевик.

Оторвался от артефакта и Бабель. С треском распахнул окно прямо в дождь, так что с рамы посыпались засохшие мухи и ночные бабочки, жадно вытянул одну за другой две папиросы. Отведя душу, походя клюнул несколько картофелин из общей чашки и огорошил меня вопросом:

— А ты в поезде правду рассказывал про мои книги в будущем?

— Конечно, — обрадовал я писателя. — Изучают. Не как Толстого, конечно, или там Пушкина, но "Конармию" мы урока четыре тянули в одиннадцатом классе…

— И все? — тихим севшим голосом уточнил Бабель.

Я пожал плечами.

— Выходит, я больше ничего великого не напишу?

Он поднял на меня глаза. В них стояли слезы.

— Исаак Эммануилович, — поспешила на помощь Александра. — При Сталине всем тяжело было. Вот взять хоть Булгакова, его вообще не публиковали до самой смерти в сороковом. Зато теперь…

Кто меня заставлял так старательно пересказывать ей "Собачье Сердце" на прошлой неделе?^[239] Неужели она не знает, что между Бабелем и Булгаковым никакой дружбы отродясь не водилось? Точнее, они враги не только литературные, а еще и воевали в гражданскую по разные стороны фронта? В попытке снять напряжение момента я метнулся к телефону. Открыл "Историю России, 1894-1939" в редакции Зубова,^[240] когда-то в будущем институтский учитель рекомендовал эту книгу как неплохой учебник. Забил в поиск фамилию:

— Айзек, вы в тексте аж девять раз упоминаетесь!

— Точно? Где? — сразу отмяк писатель.

— Вот, читайте, — я передал смарт.

Мда. Еще неизвестно, кто из нас умнее — я или Александра. Картина, складывающаяся из выхватываемых фраз, выходила не особенно радужной.

"В апреле 1932 года решением ЦК прекращается деятельность всех литературных объединений. Создается единый Союз советских писателей, который на съезде в 1934 году славословит Сталина, клянется в верности партии и провозглашает единый литературный стиль — социалистический реализм. Среди небольшого числа беспартийных — поэты Н. Асеев и И. Бабель".

"На первом Съезде писателей иностранным гостям подпольно раздавалась листовка с текстом… "мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас. Больше того, за наше поведение отвечают наши семьи и близкие нам люди…" В спецсообщении НКВД о высказываниях писателей много фраз Пришвина, Новикова-Прибоя, Пантелеймона Романова и Бабеля, которых всех тошнило от того, что происходило на съезде".

"В конце тридцатых были расстреляны или погибли в лагерях выдающиеся писатели Сергей Клычков, Осип Мандельштам, Исаак Бабель, Борис Пильняк, Артем Веселый, Владимир Зазубрин, Всеволод Мейерхольд…"

При виде своей фамилии в списке убитых Бабель с несвязным бормотанием завалился набок:

— В-в-в-вод… е-е?

— Водка?! — не иначе как женской интуицией разобрала Саша.

И тут же кинулась на кухню шариться по шкафчиками и полочкам.

Я же в это время пытался удержать писателя от членовредительства — с ним приключилось что-то похожее на эпилепсию, с судорогой, пеной и закатыванием глаз.

К счастью, активная фаза припадка не вылилась во что-то серьезное. Спустя бесконечный для нас десяток минут Бабель пришел в себя, а чуть погодя даже сумел безумными маленькими глоточками выцедить стакан самогона — как раз столько осталось после вчерашних посиделок. Алкоголь помог вернуть потерянный дар речи, но не желание изучать артефакт:

— Может продолжим завтра, с Кольцовым? — отговорился он, шкрябая платком обслюнявленные линзы очков. — Выйдет нечестно, если для Миши все будет в первый раз, а мне в скучный второй.

— Конечно-конечно! — выдохнул я с облегчением.

Пусть хозяин дачи сам возится с припадочным товарищем.

Похожие мысли одолевали и Сашу:

— Отдохнете, Исаак Эммануилович?

Жалость в голосе девушки произвела неожиданный эффект. Писатель встрепенулся, как-то по особому посмотрел на мою пассию и с апломбом вечно юного донжуана заявил:

— Старая Одесская мудрость гласит — если с тобой дама, ты обязан угощать ее гренадином… ну или хотя чаем! Но чур все по-настоящему, как положено в лучших домах!

— Ой, — пискнула Саша вскакивая, — у меня же платье наверно высохло!

Только ему успели сопли с морды лица оттереть, а уже заигрывает!

Ужинать расположились с удобством на кухне; как стол ни колченог, посуда с него покуда не падает. Александра где-то отыскала целую дюжину яиц и молоко, сбила мегаомлет. Айзек вытащил с верхней полки горки посеребренную сахарницу, отдельно нашарил к ней изящный ключик, отпер замочек — с изящным разворотом предложил девушке выбирать из коробки осколки головы посимпатичнее. Себе в кружку навалил на треть черных скрученных листиков, залил крутым кипятком:

— Только так есть смысл пить чай! Не желаете ли повторить?

— Еще не соловецкий чифирь, но близко, — скептически оценил я напиток — Лучше побалуюсь сладким.

— Неужели не тянет?!

— Откуда у простого зэка в концлагере деньги на эдакую роскошь? — фыркнул я в ответ. — С хвои и водорослей прихода не поймать!

— Кому омлет? — поспешила с риторическим вопросом Саша. — Подставляйте тарелки!

— Ого! — настоящий экспортный продукт! — хохотнул Бабель при виде широкого ломтя рукотворного солнца.

— Разве молоко продается заграницу? — удивился я.

— Нет же, куриные яйца! — писатель придержал уже занесенный над омлетом нож с вилкой. — Они дают целых семь процентов внешнего оборота СССР. Больше чем пшеница!^[241]

— Да как такое может быть?!

— Это не яиц много, это крестьяне зерна собирают мало, — признался Бабель с очевидной досадой на некстати вылетевшее соответствие. — Вот как пройдет коллективизация…

Заканчивать фразу он не стал.

— После пика реквизиций оставшегося с НЭПа жирка будет только меньше, где-то в учебнике попадалась колоночка с цифрами вывоза по годам, — подтвердил я худшие подозрения автора "Конармии". — Однако нам в школе препод ничего про яйца не рассказывал!