Громов: Хозяин теней 1 - Екатерина Насута

Киваем с Метелькою вместе. Если у него и была мысль отказаться, то после этого заявления исчезла.

— Тут, на окраинах, — Еремей как-то сразу и успокаивается. — Богатым взяться неоткуда. Рабочий люд. И многие едут из деревень за лучшею жизнь. Сперва сами, потом и семьи тащат. Оно-то как, пока силы есть, есть и работа. И платят за неё рублём. Многие на заводах вон и пайку дают, чтоб силы были, а нет — так при лавке заводской всегда и на лист взять можно.

Под расписку?

— А цены? — спрашиваю, подозревая подвох.

— Верно мыслишь. Цены там иные, нежели в городе. Но порой выбирать не приходится. А еще есть заводские кабаки, где рабочему человеку после трудового дня нальют рюмашечку за счет хозяина, — Еремей спрятал руки в карманы. — Но только первую. И без закуски. Умные люди такие кабаки стороной обходят. Оно ж сперва рюмашка, потом две и три. И понеслось. Весь оклад и оставят, половину в кабаке, половину в лавке. А ещё ж за жильё платить надобно, детишек кормить да и самому тоже… про лекарей и говорить нечего. Их тут отродясь не было.

Улица обогнула мрачные громадины пятиэтажных зданий, чтобы завернуть к небольшому, отделённому от прочих забором, строению.

Больничка.

— Церквушка тут стояла недалече. И стоит по сей день, но та-то, сказывают, была старою, деревянною. А уж при ней и монастырь имелся. Тоже махонький, еще, сказывали, при государе Иване поставленный, будто бы даже его женою, но тут уж врут люди. Им дай бы чего этакого повыдумать… так вот, раньше-то место сие числилось дальним. За городом стояло, после уж на отшибе.

— Но город рос… — не выдерживаю.

— Именно. И вырос. Больничку нынешнюю построила помещица Сунькова, в благодарность. При монастыре то ли сына излечили, то ли дочь, то ли саму её. Главное, что принимали там всех скорбных и болящих. Уже после, как город добрался, то порывались закрыть, но люди не позволили. Да и Синод вмешался, дескать, фабрику в любом ином месте поставить можно, а церковь — только на намоленном. Ну и больничка — дело благое, в отличие от фабрики. А с Синодом желающих спорить немного.

А ведь Еремей не просто так рассказывает, не для того, чтоб время занять.

Это тоже учёба.

— Они и домишко подновили, и оградку. И монастырю деньжат добавили, на содержание. А ещё сказали так, что с фабриками и порядками их много тьмы в мир прибывает. И коль свет вовсе убрать, то беда случится… и обязали десятину отчислять. На… эти…

— Социальные нужды? — вырывается у меня.

— Именно, — Еремей повторяет. — Социальные нужды. За десятину и содержат, что больничку, что целителей с лекарями, что вон болезных… всех тут принимают.

Ворота были открыты.

Чуть дальше виднелся грузовик, на боках которого был намалёван привычный по старому миру красный крест. Правда, стороны его не были равнозначными, скорее уж походил он на крест церковный, тот, что батюшка Афанасий на груди носит.

Из грузовика выгружали носилки, на которых кто-то протяжно стонал.

— Ночью тут потише… — Еремей остановился и поглядел на меня.

А я…

Я понял.

Тень моя питается болью и страданиями, а где их ещё взять, как не в больнице? Особенно той, которая для бедных. И слегка наклонил голову, показывая, что сделаю. А потом отпустил её. Чёрная капля скользнула в сторону, спеша убраться с освещённой дорожки.

— И что мы будем делать? — Метелька на всякий случай отодвинулся, за меня прячась.

— А вот чего скажут, то и будете…

Полы мыть.

Нам вручили по ведру и по швабре, причём так, будто не было ничего-то удивительного ни в нашем появлении посреди ночи, ни в нашем желании, которое за нас высказал Еремей. И хмурая женщина в монашеском облачении, поверх которого был накинут халат, Еремея явно знала.

И даже улыбнулась.

А после передала нас с Метелькой другой монахине, которая, собственно говоря, и выдала, что вёдра с иною амуницией, что коридор с заданием оный вымыть.

— Не понимаю, — проворчал Метелька, когда мы остались с ним вдвоём. — На хрена оно?

Коридор уходил куда-то вдаль и был освещён тускло. Из ряда ламп горело лишь две — в начале и в конце коридора. Выкрашенные в белый цвет стены казались серыми, да и в целом ощущения тут… своеобразные.

Точно.

Своеобразные. Знакомые такие… и запах вот. Нет, не лилейно-кладбищенский, скорее уж близкий к тому, будто полынья не открылась, а вот… приотворилась? Готовилась?

— Надо — стало быть, надо, — сказал я, вытаскивая из ведра тряпку. Вода была холодной, тряпка — мочалистой и скользкой, а ещё она сама по себе воняла, но чем-то знакомо-больничным. С неё покатились дорожки воды.

— Ты прям как… не знаю кто. Дай сюда, вот так, гляди, складываешь и выкручиваешь. Никогда бельё не отжимал?

— Никогда, — говорю.

И выкручиваю, как показывает.

— А ты отжимал? — спрашиваю, чтоб отвлечь и самому отвлечься.

— Мамке помогал. Ей уж тяжко было. Руки крепко болели. А у нас лекарей не было. Только бабка одна, знахарка. Мамка к ней ходила, меняла яйца на травы. Или вот молоко. Творог ещё… они чутка помогали. Бабка и мазь сделала.

— А почему в город не поехали? Ну, к врачу…

— Барчук ты, — Метелька ловко накрутил тряпку на деревянную перекладину швабры и в руки мне сунул. — Лекарь — это дорого. Он может, полрубля за визит возьмёт, а может, и целый рубль. А то и три.

В Метелькином представлении деньги были большими.

Я же…

Не знаю. Надо тоже разбираться, и с деньгами, и с тем, сколько их у меня. А то стопка стопкой, но мало это или много — поди пойми.

— Так-то деньги у неё имелись, — Метелька показал, как правильно взяться за швабру. — От, от края гони и к стеночке, не размазвай, а к себе давай грязюку… но ехать — это ж долго, на кого хозяйство оставить? Малых. И отец, если б прознал, что она на докторов деньгу тратит, точно побил бы.

Некоторое время мы просто молча елозили тряпками по полу. Я прислушивался к тому, что делает тень, но пока долетали только смутные ощущения радости.

И сытости.

Сила, ею поглощаемая, доставалась