Блудные братья - Евгений Иванович Филенко

– Кошка, – предположил Кратов.

– Вряд ли, на Магии кошки – большая редкость, это же не Эльдорадо, не Земля. Что я, по-вашему, не знаю, что такое кошка?.. Потом я выросла и забыла про пушистика. А потом вдруг вспомнила и стала всех спрашивать, но никто не понимал, о чем идет речь, ни мама, ни отец, ни сестры…

– У вас есть сестры?

– Да, и обе намного старше меня.

– Тоже певицы?

– Вы будете смеяться, но в нашей семье лишь я обладаю музыкальным слухом. Отец говорит, что это божий дар, который ангелы уронили по дороге не на ту голову… Но не сбивайте меня своими вопросами!

– Я обожаю задавать вопросы. Хотя иногда мне удается просто слушать.

– Вот и попытайтесь. Я хочу рассказать вам про своего пушистика, потому что это – самая большая загадка, что мучит меня все эти годы. Как может быть, что я помню его, а другие даже не понимают, о чем я говорю? Не могла же я выдумать себе друга! Он был вот такой, – Озма нешироко развела ладони, – и голова у него была, как у младенца, большая, круглая, покрытая мягкой светлой шерстью. Эту голову хотелось гладить между ушек и прижимать к себе в порыве нежности… Материнский инстинкт, не правда ли?

– Правда.

– Мне было лет пять-шесть, не больше. И друзей у меня было немного. Я еще не пела, а только слушала музыку и удивлялась, когда другие, подпевая или наигрывая, фальшивили. Для меня это было странно, а порой просто злило, и я вела себя как маленький чертенок. И тогда у меня появился пушистик. Он спал у меня в ногах, а если я хотя бы ненадолго устраивалась в кресле или на диване с книжкой, он вспрыгивал ко мне на колени, требуя внимания и ласки. Я гладила его по голове и переставала быть вредным чертенком. Я уже не злилась на тех артистов, что пели с экрана эту ужасную народную музыку…

– Популярную, – осторожно поправил Кратов.

– Ну да… И даже на оперных вокалистов, что пели мимо нот. Я просто хихикала над ними исподтишка, мои эмоции становились мягким и пушистыми, потому что пушистик лежал у меня на коленях и довольно урчал. А когда я уж очень усердно занималась своими делами, читала или рисовала, он требовательно клал свою лапку мне на руку и заглядывал в глаза. При этом его черный носик-кнопка шевелился, будто пушистик хотел что-то сказать, но не знал нужных слов. А если это не помогало, он начинал с урчанием лизать мне руку. У него был розовый влажный язычок, обычно очень нежный, а если пушистик сердился, то похожий на мелкую терку. Приходилось откладывать свои занятия и гладить его по голове. Но самое смешное происходило по ночам. Пушистик подбирался к моему лицу и начинал лизать мои лоб и щеки. Тогда я укрывалась с головой – а зверек залезал под одеяло, не оставляя попыток умыть меня, – и тихонько напевала ему какую-нибудь песенку. У меня была своя комната, и никто не слышал этих концертов. Потому что я пела порой самые ужасные вещи. Хорошо еще, если это была мамина колыбельная или ариетта принцессы из «Звездных войн»… Но ведь это могло быть, хоррибле когиту, нечто безобразное: «Возьми меня за обе щеки» или «Склеил я красотку, а она мужик»!

– Никогда не слыхал, – смущенно признался Кратов.

– У вас было правильное музыкальное воспитание. А ведь я росла в Сиринксе, а это маленький рыбацкий поселок, где нравы были не то чтобы просты, а упрощены до предела.

Отец спокойно сквернословил в присутствии детей и матери. Дядя Феликс был бибакс… злоупотреблял горячительным… я правильно говорю?

– Наверное, – сказал Кратов без особой уверенности.

– Мой отец был пискатор… рыбак. Все мужчины моей семьи были рыбаками. По вечерам отец приводил свой комбайн из моря…

– Подождите, – сказал Кратов. – Если не секрет… что вы называете морем?

– Море – это часть водной поверхности, почти со всех сторон ограниченная сушей, – ехидно изрекла Озма. – Сиринкс стоит на берегу моря Фурвус, но, полагаю, все остальные моря ничем не отличаются. Темно-зеленая органическая взвесь, а под ней – тугой покров из водорослей.

– А часто ли тонут в вашем море?

– В нашем море не тонут! – отчеканила Озма. – Вы шутите? Мы по нему с острова на остров ходили на лыжах! Не понимаю – как вообще можно утонуть, если умеешь плавать?!

– Да запросто! – засмеялся Кратов. – Нахлебался соленой воды, и лапки кверху…

– Ну, не знаю, – сказала Озма с сомнением. – Соленой воды… где взять столько соли?

– Ладно, пропустим это. А что делал ваш батюшка со своим комбайном в море?

– Разумеется, ловил рыбу. Я уже говорила: все мужчины – рыбаки.

– Отлично, – сказал Кратов. – Что вы называете рыбой?

– Такое холоднокровное, покрытое чешуей животное, – не без раздражения промолвила Озма. – Оно дышит растворенным в воде кислородом. У него есть жабры и пенне… плавники… – Кратов согласно кивал в такт ее словам. – Когда они совершают миграции, движение на дорогах надолго замирает.

– Миграции! – простонал Кратов. – По суше!

– Не по суше, – поправила Озма, – а по воздуху. – Кратов всхлипнул. – Но очень низко. Это же рыбы!

– Превосходно, – сказал Кратов упавшим голосом. – Я был на Уэркаф, на Церусе, на Сарагонде и в прочих удивительных местах… как выяснилось недавно – даже на Юкзаане, но я никогда не был на Магии. Где ходят в море на комбайнах, предупредительно уступая дорогу мигрирующим стаям рыб. Прости меня, господи. На чем мы остановились?

– Я не помню, – чистосердечно призналась Озма. – Нугэ… неважно. В поселке не было даже школы, и мы, полтора десятка детей всех возрастов, на ярко раскрашенном роллобусе каждым утром отправлялись в Элуценс. А это был уже совершенно иной мир, это был островок Земли, это была цивилизация!.. Так что я напевала пушистику все, что слышала вокруг себя. И он успокаивался и засыпал у меня под боком, но я не всегда прекращала петь. Потому что эти жуткие мелодии продолжали звучать в моей голове, и я отчетливо видела все разрывы и неточности в композиции – тот, кто сочинял их, понятия не имел о мелосе и гармонии. А я не только видела эти провалы, я понимала, как их заполнить или исправить! И я делала это