Правила игры - Владимир Аренев

До сих пор неизвестно, что делает во время повествования инфодонор (повествователь). Начало процесса передачи информации ощущается реципиентом как резкая непродолжительная боль под веками, сопровождающаяся ярким разноцветным видением – тоже непродолжительным и поэтому плохо запоминающимся. Очевидцы утверждают, что ассоциации, возникающие у них при появлении этого видения, – каждый раз другие.

Эти же боль и видение появляются у реципиента тогда, когда повествование совершает временной (и/или пространственный) прыжок.

Что ощущает внимающий во время повествования?

«Я чувствовал себя легкой бабочкой, которая может летать где угодно, оставаясь при этом незамеченной. Только… кто-то вел меня по происходящему вокруг, показывая мысли и чувства людей, которые умерли несколько сотен лет назад. Нет, меня не обманывали и не неволили, заставляя видеть то, что хотел показать ведущий; скорее, это было похоже на родителя, ведущего за ручку – уж простите за повтор – неразумное дитя (в данном случае – меня). Нет, я не чувствовал присутствия рядом других внимающих. Собственно, когда все это происходило, я очень смутно помнил о том, кто я такой и чем занимаюсь. Я не помнил себя. Только во время смещений (переходов от одного эпизода к другому) вспоминал о том, кто я такой».

/из свидетельства господина…/

«Знаете, мне кажется, если бы я помнила о том, кто я, я бы сошла с ума. Кровь, смерть – и вообще все это… очень пугает. Понимаете, я чувствовала то же самое, что чувствовали герои повествования, испытывала их страх и отчаяние – но и удовольствия, радость… и все такое. Даже… экстаз.

А потом повествование заканчивалось, я вспоминала о том, кто я, и могла думать, анализировать случившееся отстранение. А поскольку я чувствовала все это, так сказать, на своей шкуре, подобный анализ – он более объективен, что ли? Однозначно – сильнее».

/из свидетельства госпожи…/

«Да, это могло бы быть аттракционом. Развлекаловкой. Но – только один раз. Для каждого человека – только один раз. Конечно, это только мое мнение, вы понимаете, но я говорил и с другими внимавшими – многие согласны со мной.

Понимаете, сначала не веришь в то, что это так действует. Просто не можешь в это поверить. Думаешь: «Глупости». Потом приходишь и видишь – не глупости. Далеко не глупости. Это не развлекаловка – вот в чем дело! Это не может быть развлекаловкой. Одно дело – телевизор, там вы видите кровь и смерть, но и кровь и смерть там ненастоящие. Мы это знаем… Даже если и настоящие – вы не со-чувствуете, вам все равно. А во время повествования вы – даже, может быть, против своей воли – сочувствуете.

Поймите, повторения такого сочувствия вы не пожелаете. Хотя… я бы не назвал эти ощущения негативными. Просто очень тяжело такое переживать».

/из свидетельства господина…/

Заканчивается повествование, как правило, одномоментно. Описанных выше резкой продолжительной боли и видения при этом не возникает. Что же касается социального положения повествователей, то и сейчас, и тогда они стремились к тому, чтобы повествовать. При этом – как уже отмечалось – подобные инфодоноры повествуют в основном о событиях «давно минувших лет, которым нет возврата».

Как правило, повествователь находит для себя некий архитектурно-исторический памятник или музей, при котором и состоит. Подобный инфодонор принимает и обслуживает небольшие группы туристов, зарабатывая таким образом деньги на свое существование.

Для повествователей характерна особая, прямо-таки врожденная неприязнь ко всякого рода исследователям. Непонятно как, но всегда – безошибочно они определяют и обезвреживают их.

Таким образом, сравнивая носителей феномена Пресветлых и повествователей, находим ощутимую разницу между первыми и вторыми. Что и дает нам право считать инфодоноров некоей четвертой категорией разумных существ. Мы не знаем…

Веселые они ребята, те, кто писал книгу! «Обезвреживают»! А конкретнее?!

Успокоения мне прочитанное явно не принесло. Скорее наоборот. «Обезвреживают»! Словно мне своих забот сейчас было мало. Словно кто-то вознамерился меня запугать и теперь занимался этим, расчетливо, неспешно, с гаденькой ухмылочкой на узких фиолетовых губах.

« – Почему фиолетовых?

– Я так и знал, что по остальным пунктам возражений у вас не возникнет!»

Еще и записка эта…

Записка особенно не давала мне покоя, и поэтому, когда в коридоре раздались чьи-то медленные

/угрожающие!/

шаги, я вздрогнул и поискал взглядом что-нибудь тяжелое. Так чтоб разок припечатать стервеца и навсегда отбить у него желание подбрасывать приличным людям неприличные записки (хотя что в ней такого неприличного?..).

Вон, подходит. Остановился. Вслушивается.

Наверное, пытается разобрать, здесь я или где-нибудь еще. Хорошо – затаимся, подождем.

Стучит и спрашивает: «Молодой человек, вы здесь?»

Неожиданно меня разобрало – навалился такой неудержимый приступ смеха, что я чуть было не слетел с кровати, валясь от хохота, вздрагивая всем телом и надрываясь, как доброкачественный сумасшедший. Я представил, что заявляю утробным голосом: «Нет, я не здесь!» – и господин Чрагэн, флегматически пожимая плечами, уходит, чтобы «зайти попозже». Как говорится, у страха разум с кулачок новорожденного, а глаза – каждый с поднос для дичи.

– К вам можно? – осторожно поинтересовался «академик».

Слава Богам, что не спросил, все ли в порядке, а то я бы снова заржал. А так чинно-благостно заявил: «Разумеется, можно. Входите», – и даже принял сидячее положение, пусть и не успел стереть с лица идиотскую ухмылку.

Чрагэн вошел, прижимая к груди кожаную папку темно-синего цвета, с блестящей пряжкой-застежкой. В таких папках положено хранить либо архив семьи (всякие там генеалогические древа с кустами, фотографии прабабушек в третьей степени и засохшие грамоты дедушек за хорошую успеваемость в школе и институте), либо документы, на которых оттиснуто черной краской: «Совершенно секретно».

– Помните, вы обещали мне помочь с книгой? Я кивнул, опасаясь того, что не сдержусь и снова захохочу. Нервное.

– Вот, принес вам одну страничку. – Он клацнул папкиной застежкой и бережно, как акушерка – младенца, извлек на свет погрызенный с краю лист.

Я затаил дыхание, вполне справедливо опасаясь: «дунь – рассыплется».

– Сможете разобрать? – пытливо спросил Чрагэн, выкладывая свое сокровище на столик рядом с «Феноменом Пресветлых». Мельком брошенный взгляд скользнул по фолианту и вернулся ко мне. – Попробуете?

– Попробую, раз обещал, – кивнул я. – Ну-ка, ну-ка.

Иероглифы были старые, похожие скорее на пиктографы, чем на настоящие древнеашэдгунские. С такими сразу не справиться.

А господин Чрагэн навис над столиком и не желал уходить.

– Как? – спросил он, сухо дыша в затылок.