Альянс Нерушимый - Александр Борисович Михайловский

И тут Цой неожиданно улыбнулся, и улыбка мгновенно преобразила его. Он весь будто бы потеплел, залучился. Снова провел рукой по волосам и сказал:

— А сравнение с оголенным нервом мне понравилось… Однако все остальное для меня звучало как безумная абракадабра, в которой фантастика перемешана с мистикой. Подумать только — это у меня-то магический талант…

— У тебя, у тебя, — добродушно подтвердила Лилия; теперь на ее носу красовались огромные очки, и она смотрела на Цоя поверх стекол. — От этого и оголенный нерв, и все прочее. А иначе ты был бы как какой-нибудь Юрий Антонов: лабал бы на гитаре, пел слащавые песенки и был бы счастлив. Тем, у кого нет таланта, а имеется только ремесленное мастерство, обычно от жизни многого и не надо.

— Значит так, Лилия, — сказал я, — забирай всех четверых и веди их в госпиталь. Все должно быть по полной программе, как для почетных гостей, и пусть Дух Города поставит им всем самый подробный обучающий сон на тему того, что и откуда взялось. А завтра, или, в крайнем случае, послезавтра, организуем инициацию, а после нее концерт.

Тысяча сто двадцатый день в мире Содома, полдень, Заброшенный город в Высоком Лесу, Башня Терпения

Цой Виктор Робертович, бунтарь, музыкант, певец, лидер группы «Кино»

Уже сутки я в Тридесятом царстве. Все тут такое необычное и непривычное, что кажется мне, что из темного советского подвала я попал в сказку с Иванушками, Аленушками, серыми волками и коньками-горбунками. Фильм «Чародеи» вспомнился… Да только товарищ Серегин оказался вовсе не похож на Аполлона Сатанеева, как и волшебница разума Анна Сергеевна — на Киру Шемаханскую. Таких, как Сатанеев, бездушных и беспринципных карьеристов, местный властитель, апологет грубой силы, и в то же время поборник честности и справедливости, ненавидит люто, а потому замораживает заклинанием стасиса и ставит безгласное и недвижимое чучело в галерею уродов. Эту коллекцию различных неугодных ему деятелей былых времен я видел своими глазами — она находится неподалеку от моей комнаты. И, конечно, же, был впечатлен.

Да, удивлялся я каждый миг… Так часто, что даже устал удивляться. Ведь подумать только — прямо на улицах этого города, в столовой и библиотеке можно встретить вполне живых и здоровых исторических персонажей! Так, например, Карл Маркс и Фридрих Энгельс имеются тут в одном экземпляре, Владимир Ленин и Николай Второй в двух, а Надежда Крупская аж в трех… Да уж, ну и дела. Мои ребята потрясены не менее. Они до того шокированы, что почти и не разговаривают, только знай глазеют. Ну, я думаю, еще придет время обсудить все это… Когда мы шагали в ту дверь, я и предположить не мог, что нас тут ждет. Самый безумный сон не сравнится с нашей нынешней реальностью. Впрочем, безумием тут и не пахнет. Наоборот, во всем происходящем ощущается четкий, я бы сказал, чеканный порядок, своеобразный ритм. И это странное ощущение, в котором я еще не разобрался до конца… Словно некий могучий механизм исправно и бодренько крутится, не скрипя и не лязгая.

И на этом фоне ТА наша действительность воспринимается как нечто заржавевшее, надтреснутое, давно не видевшее смазки, работающее толчками, со скрежетом. «Ржавые листья на сломанных ветках, серое небо, желтый туман, ржавые мысли, мертвое лето» … Приходили ко мне какие-то нечаянные строчки, но я их почему-то не записывал. Все это было не то… Этими вспышками строк взывал во мне тот, ржавый мир, пытаясь вызвать привычное вдохновение на контрасте. Но сейчас, здесь, как-то не звучало это все. Не откликалось. Впрочем, кое-что, пожалуй, записывать надо. Все равно любая песня проходит серьезную обработку, и порой получается потом совсем не то, что задумывалось вначале…

Почему-то я уверен, что теперь вообще творить мне станет намного легче. Конечно, много вопросов и сомнений теснится в моей голове относительно моего будущего… Но какая-то радость появилась. И я пока просто прислушиваюсь к ней, изучаю ее голос, повадки… Откуда она взялась? Главное, что радость эта заставляет меня стыдиться… стыдиться непонятно чего. Да, я не был прежде ей особо подвержен. И все окружающие казались мне примерно такими же. Радость других — не от каких-то успехов, не по пьяни, а просто от жизни — всегда казалась мне фальшивой, точно человек себя просто убедил в той обманчивой мысли, что она, эта жизнь, прекрасна. Но вот ведь интересная штука: сейчас я вроде начинаю понимать тех людей… Более того — я становлюсь одним из них! и при этом остаюсь собой — это я знаю совершенно точно. Как бы это образно сказать… ну вот если раньше у меня были черные крылья, и вот они стали белыми. И каждый пусть понимает как хочет, а я выразился достаточно точно.

Когда я узнал, что здесь, в этом Тридесятом царстве, можно запросто пообщаться с сами Высоцким, то чрезвычайно воодушевился и преисполнился решимости с ним познакомиться. Мой кумир! Я и там, в той жизни, часто фантазировал на тему того, что сказал бы Владимир Семеныч о моем творчестве. Если бы он сказал, что мои песни дерьмо, то в тот же миг бросил бы все это и вернулся в кочегарку. И вот мне предоставляется такой случай! Высоцкий, живой и здоровый, и даже завязавший с бухлом — он здесь, рядом! Просто с ума сойти…

И вот, размышляя о том, как бы лучше затеять с Высоцким этот разговор, ну и что-нибудь спеть ему, чтоб оценил, я вдруг понял, что ужасно переживаю по этому поводу. И поэтому, когда у меня была возможность, я, черт, побери, просто не решился к нему обратиться — да что там, я просто оробел, точно барышня… Сегодня утром за завтраком я сидел от него буквально на расстоянии протянутой руки! И не то что заговорить — я даже и взглянуть на него лишний раз не решался! И, наверное, имел весьма мрачный и сосредоточенный вид, так что он даже и не обратил на меня внимания: мало ли что там за кореец в черной