Реквием по пилоту - Андрей Лях

— А как же концерн?

— Моя дорогая, я не Луи Четырнадцатый, но скажу: концерн — это я. Наша музыка сыграет в ящик… — Пиредра вдруг состроил самую утешающую гримасу и предложил: — Давай выпьем, а то мне чего-то не хватает.

В отличие от Звонаря, для которого все связанное со спиртным начиналось и кончалось словом «виски», Рамирес был гурманом и знатоком всего мирового, а в том числе и французского, винодельческого искусства. Он поднялся, освободился от плаща, повращал круглый, встроенный в стенку бар, достал бутылку и разлил коньяк в специальные хрустальные рюмки:

— За твое здоровье, благоразумная дочь, — и сделал Инге еще одну рожу, из тех, что так веселили ее в детстве. — За твои необычайные успехи. Допивай и беги отсюда со всех ног.

— Ох, мое серебро, — спохватилась Инга. — Я же все оставила!

— Серебряные будут ручки у гроба! — снова рявкнул Пиредра. — Живо!

Под влиянием ситуации и коньяка у Инги открылось второе зрение. Другими глазами она увидела всю картину: боже, да мы и вправду гангстерская семья, отец и дочь… вот как это выглядит! Что-то незнакомое пробудилось в ней.

— Па, — сказала она, — почему мы не говорили так раньше? Наверное, это я виновата, я даже не пробовала тебя понять. Ты был слишком добр ко мне… Знаешь, у нас есть еще шанс. Я чувствую, сейчас мы расстаемся, и надолго, но я тебе обещаю, может быть, через несколько лет, я буду ждать, мы обязательно встретимся и расскажем друг другу все до конца. Я очень этого хочу.

— За чем же дело стало, — проворчал Рамирес. — Ты только постарайся дальше без глупостей. Будь хорошей мышкой. А маме мы ничего не скажем.

Оставшись в одиночестве, Звонарь прошелся по комнате, вытащил еще одну сигарету, постоял у окна. Да, надо же, сын Диноэла. Тратера, покинутая, почти позабытая родина. Блудный сын… Наверное, стоят еще те леса, и паутина летит в сентябре, по долинам текут реки, у мостов города, у мельниц запруды, ветер волнует море еловых ветвей… Какой овраг был в том буковом лесу! На что он променял все это? На две кольтовские штамповки? Зачем? Затем, чтобы убивать горемычного сына горемычного отца Терра-Эттина? Но ведь нет уже страшного неумолимого герцога, нет и рыжего палача Монмаута, никто не ищет и не ловит давно умершего разбойника Сталбриджа! Показать Колхии свой родной край, она-то ведь ничего подобного не видела!

Вот мысль. Гуго утопил окурок в унитазе, затем, верный привычке бережно относиться к еде, проделал следующую простейшую манипуляцию: все недоеденное прикрыл тарелками и затолкал в холодильник, потом допил стакан и занялся грязной посудой, включив для начала телевизор — опыт подсказывал, что быть в курсе последних новостей иной раз весьма невредно для здоровья. Задвинув стену, он покатил столик на кухню. В эфире шел разговор о каком-то конгрессе, о чьем-то выступлении, и вдруг померещилось имя Колхии. Столкнув разом все, что было под рукой, в посудомоечную машину, Звонарь вернулся в гостиную.

— …исполнительница как народных, так и джазовых композиций, обладательница звания «гитара-акустик» семьдесят пятого, семьдесят седьмого и семьдесят восьмого годов, а также признанная лучшей певицей кантри-блюз прошлого года. Согласно сообщениям, смерть наступила в результате приступа острой сердечной недостаточности во время отдыха актрисы в заповеднике на севере Нормандии. О времени и месте церемонии похорон информации пока не поступало.

Сердце. Внезапная остановка сердца. В жизни Колхия не жаловалась на сердце. Гуго окаменело смотрел на экран. Все внутри, отталкиваясь и отворачиваясь от факта, выло и ревело: «Нет! Не верю! Не может быть!», всеми силами пытаясь убежать в прошлое, где этого кошмара еще нет. Бесполезно. Не убежишь. Вот оно. Умерла. Господи, что же теперь еще?

Звонарь нащупал за спиной пульт и выключил телевизор; бросил полотенце, которое, оказывается, все еще держал в руке, потом зачем-то взял со шкафа пистолет, убрал в кобуру и сел на диван. Душа разом помертвела, и неизвестно, что было бы дальше, если бы не утвержденная годами потребность в действии. Гуго снова поднялся и подошел к телефону. Ах да, он же выключен. Ого, ему, кажется, звонил весь город. К черту.

— Голубка. Давай машину. Через пять минут.

— Диспетчерская? Анри, это ты? Приготовьте вертолет — это первое. Второе — все данные. Больница, морг, главврач, префект, где поп этот проклятый.

А… уже знаешь. Кто из наших выехал? Так. Нет. Мне нужны все, поднимай ребят. Я сейчас буду. Спасибо, малыш. Да, не поможешь. Вот еще что, пока не забыл, сообщи по каналу: операция по летчику отменяется, возвращай всех.

Звонарь дал отбой, оделся, затянул пояс кожаного пальто и неожиданно остановился, привалясь к косяку, и не меньше минуты простоял так, глядя невидящими глазами в раздвинутое пространство кухни. Потом погасил свет и вышел.

На нормандском берегу, между лесом и дюнами, возвышался громадный черный сруб. Наверху сруба стоял помост, на который вела свежеструганая лестница, а на помосте лежала Ленка Колхия в своем любимом походном наряде: джинсах, свитере и новеньких кроссовках. Сооружение было воздвигнуто за одну ночь, несмотря на то что смолу, например, — шесть бочек — пришлось везти специальным рейсом аж из Финляндии.

От всего остального мира этот уголок побережья отделяла вытянувшаяся вдоль края леса цепочка олимпийских охранников со вкрапленными в разных местах полицейскими в глянцевых плащах. Полицейские всем объясняли: допуска нет, права аренды законные, дождитесь завтрашнего дня, а пока вот объезд. Для прессы Звонарь объявил:

— Будут присутствовать только сыновья. Если какому-нибудь умнику захочется поснимать с вертолета, пусть он знает, у меня с собой «стингер».

И орда журналистов деликатно передвигалась вдоль опушки, вооружась телеобъективами и дальномерами. Подоспевшему священнику Гуго сообщил:

— Нет, святой отец, она отправится к Богу так, как сама этого желала. И я вас уверяю, что они там прекрасно договорятся. Так что ступайте и помолитесь за нее.

И священник пошел молиться.

Вместе с пестрым и довольно оживленным караваном, густо оснащенным гитарами, пожаловал некто, назвавшийся мужем, — старый облезлый мальчик лет пятидесяти в длинных седых патлах с претензиями на свободомыслие. Компанию вернули в автомобили, а пришельца доставили пред очи Звонаря. Тот первым делом посмотрел на старшего сына Колхии, Бориса.

Борис подошел и что-то зашептал Гуго на ухо. Звонарь выслушал, не поведя бровью, а старый мальчик-муж чувствовал себя все более неуютно: вокруг пустынные дюны, не склонные к общению вооруженные люди и не обещающий ничего доброго взгляд Звонаря. Прибывший облизнул губы и переступил с ноги на ногу.

— Я, — начал он, запинаясь, — видите ли… Мы…

— Ты, — подтвердил ему Гуго. — Вижу, что ты. Теперь слушай меня внимательно, потому что повторять два раза я не стану. Сегодня тебе предоставляется удивительный шанс, какого у тебя, может быть, никогда не было. Проси, что хочешь, и ты это получишь. Хочешь денег? Назови сумму. Хочешь дом? Говори. Хочешь земли? Скажи где. Хочешь машину? Пожалуйста, любую. Ну?