Циклоп - Генри Лайон Олди

Ознакомительный фрагментглубине дробится, мерцает и переливается пламя свечей. Грот целиком из янтаря. Пол, по которому боязно ступать, стены, золотистые «сосульки» — одни свисают с потолка, другие вздымаются навстречу; гигантские, поменьше, и совсем крохотные, словно драгоценные иглы…

Грот уходит дальше, в глубь горы. Нет, туда им с сивиллой не надо. Госпожа Эльза велит ему сесть прямо на гладкий пол. Раздувает жаровню — там, небось, прячется чародейская искра, потому что угли разгораются в считанные мгновения. Эльза устанавливает жаровню на бронзовый треножник, бросает в огонь пахучие травы и снадобья. Садится перед жаровней; вдыхает дым, велев Танни молчать и ждать. Пряный дым навевает дремоту. Веки тяжелеют. В голове все блаженно плывет, как от вина. Вино Танни, случалось, тайком пробовал с друзьями. Знает, что почем. Не маленький. Глаза закрываются, веки слипаются намертво. В гроте он впервые видит сон, который станет преследовать Танни после размена. Янтарный кокон несет мальчика вдаль, укачивая в материнских объятиях. Внизу простирается равнина с мохнатыми, переливающимися радугой холмами. Холмы подступают ближе, окружая Танни. У них распахиваются каменные глаза. Растут лапы, клешни, щупальца; тянутся к добыче…

— Прочь!

Он приходит в себя. На лбу покоится ладонь сивиллы — успокаивая, утешая. Ладонь возвращает к жизни, гонит кошмар прочь.

— Грот сказал мне, что мальчика можно разменять, — говорит Эльза, когда они выходят к отцу, изнывающему от ожидания. — Пальцы на ногах. Еще левый глаз. Радуйтесь, глаз вылущивать не придется. Он просто перестанет видеть.

— А нельзя только пальцы? — с робостью интересуется отец. — Или только глаз?

— Извините, нельзя.

— А…

— Здесь не базар. Здесь не торгуются.

В госпитале Танни поят отваром — горький станут давать позже, а сейчас дают медвяно-приторный. Отвар пахнет миндалем, полынью и дымом. Танни не понимает, спит он или бодрствует. В левый глаз ему чем-то капают. Он ждет медной спицы, и радуется, сообразив, что спицы не будет. Глаз слегка печет. Танни быстро перестает обращать на это внимание. Когда лекарь отрезает пальцы, боли почти нет. Словно режут кого-то другого. Другому, наверное, больно, другой криком кричит… Танни сочувствует бедняге: вяло, сквозь дрему. И засыпает по-настоящему.

Чтобы проснуться в бараке для изменников.

Он проводил взглядом Эльзу. Она шла — плыла! — вдоль барачной стены. В стене, сложенной из грубых, плохо ошкуренных бревен, через каждые пять шагов были дощатые двери. За ними располагались такие же каморки, как у Танни. Интересно, сколько в поселке народу? Размен стоил дорого, в зависимости от запросов, но от желающих все равно не было отбою. Правда, большей частью люди приходили летом или осенью. Кое-кто, прослышав о чудодейственном гроте, приезжал к сивиллам за сотни лиг. Эльза, миновав семь дверей, нырнула в восьмую. Говорят, сивилл здесь целая дюжина. Работы хватает всем. Впрочем, назвать «работой» то, что творилось в Янтарном гроте и в госпитале, у Танни язык не поворачивался. Работа — мешки в порту таскать. Или сапоги тачать.

А чудеса творить — это разве работа?

Небо нахмурилось. Безымянный, угрюмый бог, засучив рукава, взял портновскую иглу с дратвой — и принялся деловито зашивать прорехи в тучах. Солнце поблекло, выцвело; скрылось за пеленой облаков. Снег медлил. И сивилла медлила выйти из барака. Танни заерзал на табурете. Здоровенная кружка отвара, да еще кружка воды… Мочевой пузырь напоминал о себе с настойчивостью нищего попрошайки. Нужный горшок, накрытый крышкой — у лежанки, в двух шагах. Но вдруг госпожа Эльза выйдет как раз тогда, когда его не будет у окна? Естество, однако, победило. Был Танни влюблен, или нет, но нужда — она и есть нужда, и сердечная страсть ей не указ. Как мог быстро, мальчик доковылял до горшка. А когда отжурчал и зашкандыбал обратно — услыхал вдалеке неясный шум. Море? Далековато отсюда до моря. Ветер? Ерунда, возразили неподвижные ветви деревьев. Голоса? Точно, голоса! Вроде как толпа — идет-топочет, гомонит, шумит…

Похоже, уйма народу!

Шум приближался, делался громче. Танни встал и охнул, скривившись от боли — отрезанные пальцы еще не зажили до конца. Накатив волной, боль медленно угасла. Танни прижался щекой к холодному стеклу, пытаясь увидеть, что творится в той стороне, откуда надвигался шум. Стекло запотело от дыхания, мальчику пришлось протереть его ладонью.

— А-а-а-а!

Истошный, отчаянный, полный ужаса и смертной муки вопль на миг перекрыл глухой гомон толпы; наотмашь ударил по ушам.

Оборвался.

4.

В королевских покоях царило лето.

Чувствуя, как на лбу выступает частый бисер пота, а подмышки становятся липкими, король Фернандес с трудом дотащился до кресла. Бархат и дуб со скрипом приняли августейшую задницу. «Натопили, — вполголоса ворчал король. — Добро пожаловать в печь…» Внизу, почти неслышимый здесь, бушевал пир. Собаки дрались за кости, жонглеры ловили булавы, а благородные рыцари, пьяные до остервенения, считались обидами. Затем они мирились, щипали грудастых служанок — и снова принимались ссориться. Кое-кто даже потащился во двор, на снежок, чтобы всласть помахать мечом, да упал на полпути и заснул в опилках.

— Зря я столько выпил, — вслух сказал король. — Ноги не ходят…

Ноги и впрямь сделались ватными. Встать из кресла — подвиг. Позвать камердинера? Пусть разденет и уложит спать? Ну его в ад, решил король. Здесь посплю. Едва он сел, охнув с облегчением — ступни исчезли, и щиколотки, и голени до колен. Фернандес хихикнул. Встать — и поплыть к дверям по воздуху, как привидение.

То-то смеху будет…

За окном еле слышно дышала зима. Звук был низкий, дребезжащий; временами он круто поднимался вверх, чтобы спустя мгновение упасть обратно. Королю даже показалось, что в покоях вместе с ним находится Амброз, личный маг его величества. Амброз, когда молчал, вечно держал во рту какую-то стальную загогулину и дергал пальцем язычок. Загогулина ныла, раздражая присутствующих. Фернандес все хотел запретить магу его дурачество, да откладывал на потом. Иди знай, зачем чародею вечное нытье! Запретишь, он и уйдет со двора…

— Ваше величество?

В дверях стоял принц Ринальдо. Стройный, высокий, в роскошном камзоле. Утеха дам и гроза мужей. Славный малыш, подумал король. Я сделал Терезе роскошное дитя. Жаль, Тереза не дожила…

— Отец? — затворив за собой дверь, принц улыбнулся. — С вами все в порядке?

Король посмотрел на сына — и все понял.

«Рановато, — подумал он. — А впрочем… Что, лучше, когда это случается поздно? Когда у тебя выпали все зубы? Когда брюхо принимает лишь овсяную кашицу, жидкую, как душа советника? Мальчик вырос, стал совсем большой…»

— Как? — спросил Фернандес.

Принц Ринальдо раскланялся, будто лицедей в балагане.

— На пиру? — настаивал Фернандес. — Я ел то же, что и все. Мой виночерпий отпивал из моего кубка. Маринованные сливы? Их подали только мне…

Улыбка