Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

Батюшка говорил что-то, Василиса, вырываясь, плакала:

– Зачем?

– Ясно ведь сказывал: не ходи на башню! Не влезай под кровлю!

«Не ходи на луга», «За поле не бегай», «Громко не хохочи» – это легко можно было стерпеть; ни луга, ни поле не тянули её, не манили, да и смеяться про себя запросто можно. Но небо, звёзды, само безвременье, которого можно взглядом коснуться – крикнуть в него, рассмеяться ликующе: нет смерти! Нет – и не будет! А оно, само безвременье, откликается, отвечает гудящим ветром, искрами звездопадов… На луга, на поля и леса Тенные, на жилы серебра, заводи да сказочные сады не зарилась Василиса после батюшкиных запретов. Но небо, ночное небо с вершины башни, зовущее к жизни, влекущее вверх, – как без этого?

Даже когда батюшка не велел из дворца уходить, даже когда в сад не велел спускаться одной, Василиса не печалилась. Днём бродила по горницам, искала в уголках народившиеся тени, плела им венки из вьюна, расчёсывала матушке долгие косы. А вечером, стоило заалеть солнцу, бежала на Аистову башню. Слетали с ограды одна за другой ночные птахи, и когда улетала последняя, занимались звёзды.

Василиса скользила меж брошенных зимних гнёзд; держалась левой рукой за ограду, а правую тянула к Гусиной дороге, к Нитке, к Коромыслицу и Стожарам[55]… А когда выдавались ненастные дни, по шершавой лесенке взбиралась ещё выше, в чердачную горенку под самыми лемехами[56], точь-в-точь в гнездо аиста-великана. Там, затаившись, пережидала Василиса ливни и грозы, уносившие зло; выставляла ладони, ловя падающие с дождём звёзды. Как мокрый камень пах – так ничто в Тени больше не пахло.

А после гроз так ясно, так радостно становилось! Василиса дрожала на ветру; тяжелела от влаги рубаха, тяжелели косы. Холод пробирался под самые рёбра, но только чаще стучало сердце, хотелось взлететь, плакать хотелось и смеяться. Сколько раз она встречала на башне зимы, сколько раз провожала осени, сколько вёсен оплакивала с дождями – и не помнила. Да только поднялся однажды на башню батюшка. Подошёл неслышно, обнял за плечи. Укрыл её, продрогшую, стальным плащом. Василиса приникла к нему, втянула привычный запах – холодный, дымный.

– Не зябко тебе тут, зёрнышко?

– По осени всегда зябко… А только уходить жалко. Отчего ночи так красивы, батюшка?

Сладкая тоска щемила сердце, когда глядела Вася, прижавшись к батюшке, на звёзды. Тепло было спине, но холодный ветер бил в лицо со Звериной земли, раскинувшейся под горами. Шипели змеи, тени хороводом кружили над башнями, вызревал зимний виноград в чёрных пещерах. Где-то там, за туманами – матушка сказывала – цвела снежными кружевами Солонь, но Василисе не было дела до Солони. На что ей ещё и это, когда…

– Целый мир на ладони. Душу щемит, батюшка.

Батюшка прижал её к себе крепче. Показал на прошитую серебром строчку, латавшую тучу:

– Гляди-ка. Снова прореха. Опять тьма к нам рвётся.

Василиса накрыла ладонью замёрзший нос. Вгляделась, куда указывал палец.

– Оттуда искры сыпались, будто самоцветы. А потом я Цыбу видела. Кряхтела она. Кашляла…

– Зашивать летала потому что, – ответил батюшка.

– А вчера Ти́ху видела также. А Че́сна иглы серебряные точила, а матушка нити пряла. Что они зашивают, батюшка? Что за тьма рвётся?

Батюшка вздохнул. Заскрёб подол плаща сталью по камню, сморщилась Василиса.

– Дожди наши, Вася, великие… Круглый год идут не переставая.

– Матушка говорит – небо плачет, – кивнула Василиса.

– Матушка… не всё ведает. И тебе не всё рассказывает, – медленно ответил батюшка. – Дожди эти зло земное несут из Солони. Сюда несут, в Тень, да развеивают. И уходит оно в наши бескрайние земли, растворяется, тает… А в Солони светлей становится жить. Только порой не хватает у Тени сил. Что-то не так случается, как заведено, как предками нашими заповедано. Копится зло и сочится обратно. Чёрные твари поднимаются, хотя давно уж их в Тени не бывало. Тени мои хворают, ты и сама видела: кашляла, кряхтела Цыба.

– Почему так? – тихо спросила Василиса. Сжала серебряную пуговицу на отцовом плаще, поранила острым узором палец.

– Столько в Солони стало зла, что не сдюживает с ним Тень. Не может всю тьму рассеять, – тяжело ответил батюшка. – Вася… что с пальчиком?

– О пуговку поранилась.

Батюшка подхватил её на руки. Подул на палец. Кровь унялась, рана затянулась. Василиса притихла. Шепнула:

– Спасибо.

– Если бы я все тучи мог над тобой развести, зёрнышко…

Василиса глянула на отца и увидела вдруг не знакомого батюшку, а мрачного Кощея, вставшего на башне в горах над Тенью, поднявшегося над полями до самого неба, с очами, отражавшими Солонь. Спросила испуганно:

– Почему у тебя в глазах… звёзды не отражаются?

– Не до звёзд мне. Над Солонью эти звёзды сияют, а нам с тобой, Вася, Тень хранить.

– Для чего?

– Для того, чтобы истаяло тут всё зло, вся зависть и усталость земная. Чтобы не вернулись обратно в Солонь. Чтобы не перевесила, не прорвалась тьма обратно. Вот ведь ещё какое дело…

Батюшка поставил её на ноги, присел рядом. Взял за руку.

– Васенька… Ты спросила, отчего так, отчего зло не тает бесследно, как прежде. Оттого, что больше его теперь приходит. А ещё от того такое случиться может, что кто-то из Солони в Тень попадёт или наоборот. Нельзя этого допустить. А то и просто загорюет кто, затоскует, обрадуется слишком сильно – вот тебе и прореха.

Батюшка сглотнул, закрыл глаза. Молчал так долго, что Василиса испугалась, затрясла его руку.

– Батюшка… Ты не плачь. Не допустим. Ты только скажи, чтоб никто так не делал.

– Да никто так и не умеет, кроме…

Налетел седой разъярённый ветер, бросил в лицо Василисе косы, принялся трепать батюшкин плащ. Заплясали звёзды. Разверзлось облако, и посыпались искры.

– Опять, – чернея, прошептал Кощей.

Череда теней хлынула из окна к облаку, засверкали иглы – совсем как близкие свечи. Василиса хотела поймать – не успела, не дотянулась. Всё стихло.

– Васенька, не ходи больше на башню, – тихо велел батюшка. – Боюсь за тебя. – Уводя Василису, оглянулся у лесенки. Угрюмо вздохнул: – Верно говорит Горя: плачет небо.

А наутро пришла лютая зима. Замело чердачную горенку в башне, льдом покрыло переходы и ставни. Аисты не появлялись до самого цветеня[57], ясколка зацвела позже обычного, вплоть до травня[58] не высовывала носа из дворца Василиса. К тому же подарил батюшка Веню – дымчатого, желтоглазого, сонного совсем с виду.